И мой ты! слышишь?! – мой!!!
Возненавидел я ее в мертвящий миг
И, проклиная дико, крикнул: “С глаз долой,
Змея проклятая! о, я тебя постиг:
Ты издеваешься над мной!
Уйди! уйди скорей! – все кончено! позор
Пусть упадет теперь на голову твою!..”
И вот она ушла, потупив грустно взор,
Сказав в последний раз: люблю.
Вот единственный поцелуй,
который я могу тебе дать
М. Метерлинк
…И снова надолго зима седьмой раз засыпала,
И в лунной улыбке слезилось унынье опала,
И лес лунодумный, казалося, был акварель сам,
А поезд стихийно скользил по сверкающим рельсам;
Дышал паровоз тяжело; вздохи были так дымны;
Свистки распевали протяжно безумные гимны.
В купэ, где напоенный лунными грезами воздух
Мечтал с нею вместе, с ней, ясно-неясной, как
грез дух,
Вошел он, преследуем прошлым, преследуем вечно.
Их взоры струили блаженную боль бесконечно.
Он сел машинально напротив нее, озаренный
Луной, понимавшей страданья души осребренной.
И не было слова, и не было жажды созвучья,
И грезами груди дышали; и голые сучья
Пророчили в окна о шествии Истины голой,
Что шла к двум сердцам, шла походкой
тоскливо-тяжелой.
Когда же в сердца одновременно грохнули стуки,
Враги протянули – любовью зажженные руки.
И грезы запели, танцуя, сплетаясь в узоры,
И прошлым друзья не взглянули друг другу во взоры.
А если и было когда-нибудь прошлое – в миге
Оно позабылось, как строчки бессвязные – в книге.
– Твоя, – прошептала, вспугнув тишину, пассажирка.
Звук сердца заискрил, как камень – холодная кирка.
“Вина прощена”,– улыбнулося чувство рассудку.
“Она”, завесенясь, смахнула слезу-незабудку.
Он пал к ней на грудь, как на розы атласистый венчик
Пчела упадает, как в воду – обманутый птенчик.
И в каждой мечте и души зачарованной фибре
Порхали, кружились, крылили желанья-колибри.
– Вздымается страсть, точно струй занесенные
сабли!
Уста ее пил он, не думая, царь ли он, раб ли…
А губы ее, эти губы – как сладостный опий -
Его уносили в страну дерзновенных утопий,
И с каждою новой своею горячей печатью,
Твердя о воскресшей любви всепобедном зачатьи,
Его постепенно мертвили истомой атласа,
Сливая нектар свой коварный застывшего часа.
Цветы лилово-голубые,
Всего в четыре лепестка,
В чьих крестиках мои былые
Любовь, отвага и тоска!
Ах, так же вы благоухали
Тогда, давно, в далеком, там,
Зовя в непознанные дали
По опадающим цветам!
И, слушая благоуханья,
Вдыхая цветовую речь,
Я шел на брань завоеванья
С сиренью, заменившей меч…
А вы цвели и увядали…
По опадающим по вам
Я шел в лазоревые дали -
В цветы, в цветах и по цветам!
Со мною были молодые
Мечты и смелая тоска,
И вы, лилово-голубые
Кресты в четыре лепестка!
Веймарн
1918. Май
Сирень моей весны фимьямною лиловью
Изнежила кусты в каскетках набекрень.
Я утопал в траве, сзывая к изголовью
Весны моей сирень.
– Весны моей сирень! – И голос мой был звончат,
Как среброгорлый май: дыши в лицо пьяней…
О, да! о, никогда любить меня не кончит
Сирень весны моей!
Моей весны сирень грузила в грезы разум,
Пила мои глаза, вплетала в брови сны,
И, мозг испепелив, офлерила экстазом
Сирень моей весны…
1910
Бежит, дрожит на жгучем побережье
Волна, полна пленительных былин.
Везде песок, на нем следы медвежьи.
Центральный месяц – снова властелин.
И ни души. Весь мир – от солнца! – вымер.
Но все поет – и море, и песок.
Оно печет, небесный князь Владимир,
И облако седит его висок.
С зайчатами зажмурилась зайчиха,
И к чайке чиж спешит песочком вскачь.
В душе трезвон. На побережье тихо.
И слабый бодр, и истомлен силач.
Бежит, дрожит на жгучем побережье
Волна, полна пленительных былин.
Везде песок, на нем следы медвежьи.
Центральный месяц – снова властелин.
И ни души. Весь мир – от солнца! – вымер.
Но все поет – и море, и песок.
Оно печет, небесный князь Владимир,
И облако седит его висок.
С зайчатами зажмурилась зайчиха,
И к чайке чиж спешит песочком вскачь.
В душе трезвон. На побережье тихо.
И слабый бодр, и истомлен силач.
Как журчно, весело и блестко
В июльский полдень реку льет!
Как дивно солнится березка,
Вся – колыханье, вся – полет!
Душа излучивает броско
Слова, которых не вернет…
