— Да, на орбитреке. А ты где была?
— Мимо проходила, ясное дело.
— Этим ты обычно и занята?
— Да, почти всегда.
Последние студенты неторопливо уходили. Она встала и бросила книги в рюкзак, висевший на стуле. Я смотрел, не трогаясь с места.
— Любопытно, что бы ты сказала об этом человеке.
— О профессоре?
— Да. Есть какие-нибудь гениальные идеи?
— Я как-то с ним разговаривала, — призналась она. — Один на один.
— Шутишь? Где?
— В городе.
— Ты с ним разговаривала?
— Я не могла больше торчать в общежитии. Нужно было куда-то себя деть.
— Знакомое чувство.
— Кроме нашей столовой в городе можно поесть еще в одном кафе, туда я и пошла. Села за столик, и вдруг вижу: он сидит напротив, через проход от меня.
— Невероятно.
— Сижу и думаю: «Это же он».
— Он.
— Я спряталась за меню и все смотрела за ним. Он ел огромную порцию чего-то непонятного с подливкой, похожей на магму. И еще пил колу из баночки через соломинку.
— Ты с ним разговаривала.
— Сказала что-то не особо оригинальное, мы то молчали, то перекидывались парой слов. Его пальто лежало на свободном месте напротив него, я ела салат, на пальто лежала книга, и я спросила, что он читает.
— Ты с ним разговаривала. С человеком, в присутствии которого не можешь и глаз поднять от первобытного страха и ужаса.
— Это же было в кафе. Он пил колу через соломинку.
— Фантастика. Что же он читал?
— Достоевского. Сейчас точно тебе повторю. Он сказал: «Достоевского, днем и ночью».
— Фантастика.
— Я рассказала ему о совпадении, о том, что очень люблю поэзию и буквально пару дней назад прочла стихотворение, в котором были слова — я запомнила — «как полночь у Достоевского».
— А он что?
— Ничего.
— Он читает Достоевского в оригинале?
— Я не спросила.
— А это очень интересно. Мне кажется, да.
Повисла пауза, а потом Дженна сказала, что уходит из колледжа. Но я все думал об Илгаускасе в городском кафе. Она пожаловалась, что здесь она несчастна, сказала, что мама всегда отмечала в ней это умение быть несчастной. Сообщила, что поедет на запад, в Айдахо. Я молчал. Я сидел, сложив руки на животе. Она ушла без пальто. Наверное, оно висело в раздевалке на первом этаже.
На зимние каникулы я из общежития не уехал — и нас таких было немного. Мы назвались «Оставленными» и принялись говорить на ломаном английском. Предполагалось, что мы будем двигаться, как зомби и смотреть мутным взглядом, но через полдня нам надоело.
На орбитреке за скучными, однообразными движениями я поддался чарам потерянной было мысли. Айдахо, подумал я. Айдахо — какое звучное и неясное слово. Ей что, здесь неясности мало?
Библиотека на каникулах опустела. Я зашел, приложив к двери ключ-карту, и взял с полки роман Достоевского. Положил книгу на стол, раскрыл ее и склонился над старыми разбухшими страницами; я читал и дышал. Мы с персонажами точно слились друг с другом, и когда я поднял голову, мне пришлось напомнить себе, где я.
Я знал, где находится мой отец: уехал в Пекин в надежде навязать процветающему Китаю услуги своей охранной фирмы. Мать пустилась в свободное плавание; вероятно, сейчас она была на Флоридских островах со своим экс-бойфрендом по имени Игорь. Отец произносил это имя не иначе как «Угорь» и неизменно корчил рожу, словно только что съел этого самого угря.
В снегопад город выглядел призрачным; порой он надолго затихал, как мертвец. Я гулял почти каждый день, и человек в капюшоне все не шел у меня из головы. Я ходил взад-вперед по улице, где он жил; сам он не появлялся, но казалось, что так и должно быть. Его отсутствие словно было неотъемлемым свойством этого места. Я сроднился с этими улицами. Здесь я был самим собой и воспринимал все, что видел, ясно и обособленно, отстранившись от единственной известной мне жизни, от города, плотного и многослойного, тысяча значений в минуту.
На небольшой торговой улочке работало только три заведения; одним из них было кафе, где я однажды обедал и куда дважды или трижды заглядывал, чтобы осмотреться. Тротуар был серо-голубого цвета, старый и щербатый. Я зашел в продуктовый магазин, купил шоколадный батончик и поболтал с продавщицей о почечной инфекции ее невестки.
