Лишь на третью неделю ожила душа. Заворочалось слабенькое беспокойство: как там мои? Выстояли? Не переусердствовала ли энергичная дама с косой?
…Из темного-темного колодца, холодного и сырого, с гнусными склизкими стенами, я медленно и упорно, напрягая все свои силенки, лез наверх, к теплу и свету.
Правда, оказалось, что за окнами госпиталя уже снег выпал, но и это неплохо – можно греться у печки, накинув полушубок на плечи, вытягивать ладони к гудящей «буржуйке» и слушать, как трещат дрова, напуская дух смолистой гари.
Часто мелькало лицо Кристины – то заплаканное, то под маской, и лишь покрасневшие глаза напоминали о пролившихся слезах. Иногда во мне проходило узнавание, но вхолостую, ноль эмоций. Порой екало что-то в моей изломанной, «откапиталенной» натуре, но мимолетное виденье уже пропадало в больничных коридорах, оставляя по себе легчайший аромат духов «Красная Москва».
А в пятницу я проснулся от того, что панцирную сетку умяла девичья попа. Унюхав знакомые нотки, я улыбнулся, не раскрывая глаз. Койка скрипнула, щека уловила нежное тепло, и Кристинкины губы коснулись моих, прижались, раскрываясь. Глухое волнение набухло во мне, стоило ощутить остренький язычок. А затем, прямо мне на нос, капнула слезинка, пригашивая дыбящийся нутряной жар.
– Не плачь, – вытолкнул я первую лексему за месяц и раскрыл глаза.
Девушка жалко улыбнулась, шмыгая носом, и ладонью утерла мою щеку.
– Знаешь, – сказала она со вздохом, – столько слов толклось в голове… А вот вижу тебя – и сказать нечего. Только глаза жжет… Спасибо твоим товарищам – Зюзе, Бритикову, Женьке Порошину, Лёве Ходановичу… Они тебя прямо в операционную занесли. Бегом!
– Живы, значит? – пробормотал я, пряча смущение.
– Еще как! – Девичья ладонь огладила мою щеку. Наверное, единственное место на теле, не обернутое в шершавость бинтов. – Вы там такого шороху навели! Даже в «Красной Звезде» пропечатали. А тебя представили к Герою Советского Союза!
– Да? – вяло поразился я и пальцами прикрыл Кристинину ладошку. Мысли расклеились будто, зашумели роем.
«Скажу… – мелькнуло в голове. – Надо сказать. Раненому можно… Простит… Поймет хоть…»
– Я люблю тебя. – Губы вымолвили заветное и сомкнулись, готовые терпеть отчуждение и холодность.
Девушка всхлипнула и ласково, легонько прижалась, удерживая вес рукою. И опалила ухо горячим шепотом:
– Я знаю… Я… Я тоже тебя люблю!
Четверг, 17 декабря. День.
Москва, Кремль
Злая ирония судьбы: в ворота Спасской башни я проехал, покачиваясь на мякоти сидений черного трофейного «Майбаха».
Спасибо Зюзе, расстарался замполит.
«А як же? – комично изумился он. – Навищо мы немцив бьемо? Щоб було, на чем ихаты нашему комбату! Верно, хлопци?»
И хлопцы радостно заголосили: «Ага!»
У отделения комендатуры лимузин плавно затормозил. Косолапый сотрудник в безразмерном тулупе тщательно проверил документы и отдал честь.
– Поздравляю, товарищ капитан!
Чубатый водитель с «пилою» старшины на петлицах тронул машину с места и плавно свернул к зданию Совнаркома. А я чувствовал себя примерно так же, как в тот далекий летний день, когда переступил грань времен. Потрясенное сознание с великим трудом смирялось, что башни Кремля, заснеженные ели, красный флаг на куполе – это всё взаправду. И где-то здесь, совсем рядом, курит трубку Сталин. Или распекает военачальников… Да неважно! Главное, что он сейчас живее всех живых и скоро наступит новый, 1943-й год…
«Майбах» мягко затормозил, почти не качнувшись.
– Приехали, товарищ капитан! – весело сказал старшина. – Если что, тут дождусь!
– Да ладно, езжай, – отмахнулся я. – У меня номер в «Москве», тут напротив. Прогуляюсь хоть…
– Не-е… – завел чубатый. – Салов меня к вам прикрепил, значит, всё!
Хлопнув бойца по плечу, я выбрался из машины. Раны затянулись, прячась под шрамами, и кости срослись, даже колени разработались. Приседать до упора пока не выходит, но физкультура и труд все перетрут. Кристя, правда, увещевала с тростью походить, но тут уж я восстал. Не калека же!
Побалансировал на грани между тем и этим светом, и хватит. Я снова в мире живых и здоровых! Ну, почти здоровых. Главное, ходячих и зрячих…
