Русско-грузинские взаимосвязи создавались, обрастали и укреплялись мощным сплетением мифов/иллюзий, что воплотилось в широком понятии русско-грузинский миф. Под словом «миф» подразумевается его функция преобразования трудностей и неясностей мира, схожих с идеологией, которая приспосабливает внешние обстоятельства к определенной политической программе (Гусейнов, 2005. С. 51–67). Суть русско-грузинского мифа заключалась в следующем:
Две страны – маленькая и большая, связанные друг с другом единой верой, культурным обменом и избитым клише о «дружбе народов»; и вместе с тем – две страны, разделенные опытом имперского гнета, национального обособления и вооруженными конфликтами. Плотно связанные нарративы образуют систему смыслов, которая с годами осела в культурной памяти и обрела определенную эмоциональность. В результате эта система не нуждается в дальнейшем обосновании в дискурсе (Лекке, Чхаидзе, 2018).
Со временем названный миф, ставший продуктом империи, возвысился над ней и «имперски» стал подчинять себе каждого, кто к нему прикасался, тем самым расширяя притягательность русско-грузинского контекста.
Империя – это отношение, формальное и неформальное, при котором одно государство контролирует эффективный политический суверенитет другого политического общества. Этих целей можно достичь при помощи силы, политического сотрудничества, экономической, социальной или культурной зависимости (Doyle, 1986. P. 45).
Отталкиваясь от размышлений Дойла, а также от «структуры подходов и референций» империй, заключающейся в прыжке за пределы соседних территорий, то есть в броске вперед (Саид, 2012. С. 26–27), можно сказать, что Российская империя[2] при помощи русско-грузинского мифа на века выстроила политическую, экономическую и культурную зависимость по отношению к Грузии.
Вхождение Грузии в состав Российской империи и значимость литературных отношений послужили зарождению имперской литературной традиции, суть которой свелась к регулярному обращению в художественной литературе, а затем в переводческой и научно-исследовательской сфере к контексту «Россия – Грузия». Под словом имперская я понимаю как временну́ю рамку, включившую в себя имперский и советский исторические периоды русско-грузинских связей, так и широкий абстрактный охват распространения традиции. В процессе развития внутри традиции появились и другие, как сложившиеся естественным путем, так и изобретенные традиции, например воспевание слияния рек Арагви и Куры как символа русско-грузинской дружбы, изображение Грузии как страны-рая в русской литературе, аллегоризация критического взгляда грузинских писателей на русско-грузинские политические связи с помощью сюжетов древнегреческой мифологии. Эрик Хобсбаум (Eric Hobsbawm) в сборнике статей «The Invention of Tradition» (1983), разрабатывая концепцию об «изобретении традиций», писал о нескольких их разновидностях: первый тип устанавливает или символизирует социальную связь с той или иной группой, второй придает «законную» силу различным нововведенным институтам, статусам, отношениям, а традиции третьего типа направлены на социализацию, то есть фиксацию в сознании систем ценностей и правил поведения (см.: Хобсбаум, 2001).
Имперская литературная традиция вобрала в себя все три типа: она установила социальную связь между русскими и грузинами с помощью культивирования исторических и религиозных схожестей, придала «законную» силу прихода России в Грузию, например в виде мифа о добровольном вхождении в Российскую империю (см.: Рейфилд, 2018), укрепилась с помощью расширения зоны использования русского языка, открытия островков образования на русском (школы и университеты) и организации русскоязычных издательств и редакций. Политика Российской империи, а затем и СССР, конструируя схемы взаимоотношений многонационального населения, была направлена на укрепление стереотипного, некритического подхода к скрепам, соединяющим русских и грузин: единое вероисповедание, древность культурных и исторических связей.
Став неотъемлемой частью русской литературы еще в период романтизма, Грузия притягивала не одно поколение литераторов. Главной причиной притяжения назывался поиск вдохновения, но были и другие: желание прикоснуться к южной столице золотого века русской литературы и социально-материальные составляющие. Процесс регулярного обращения демонстрировал чувство истории и плотную связь между разными поколениями русских писателей, творчество которых было связано с Грузией. Схожий, но обратно направленный процесс наблюдался и у грузинских писателей. Тема России, присутствовавшая в грузинской литературе доимперского периода, активнее зазвучала после вхождения Грузии под протекторат России. Названная тенденция также подчеркивала чувство истории и преемственность темы. Если Теодор Адорно рассматривал воспоминание как традицию (см.: Assmann, 1999. S. 75–77), то Томас Стернз Элиот писал, что чувство истории связано с традицией. Оно «в свою очередь предполагает понимание той истины, что прошлое не только прошло, но продолжается сегодня; чувство истории побуждает писать, не только сознавая себя одним из нынешнего поколения, но ощущая, что вся литература Европы от Гомера до наших дней и внутри нее – вся литература собственной твоей страны существует единовременно и образует единовременный соразмерный ряд. Это чувство истории, являющееся чувством вневременного, равно как и текущего, – вневременного и текущего вместе, – оно-то и включает писателя в традицию» (Eliot, 1931; рус. перевод см.: Элиот, 1996). К умозаключениям Элиота хотелось бы добавить, на мой взгляд, весьма определяющий момент. Он связан с главным ракурсом моего исследования. Чувство истории, а значит и социальная память, могут исчезнуть или притупиться под давлением определенных политических процессов. И следствием этого станет прерывание и даже выпадение из культурно-исторического контекста или забвение. Главным моментом, который может породить или уничтожить, а также усилить диалектику развития традиции, является политика
