Никто так не танцует, как она. Не было сегодня смеющейся, пухлой маленькой Лизы - перед нами танцевала женщина, полная ритма, темперамента. Движения мягкие и тягучие - минутами полные страсти. Лицо серьезное до боли - гениальное дитя. Она вся меняется.
У нее это на забава, не игра, не отдых. Все глаза устремляются на нее. Она знает цену себе, цену огромного дарования. От маленькой {45} пухлой ручки и коротких волос, до кончика ножки - все ценно в ней.
Вся камера затихла и с дрожью провожала ее глазами. Все, что не танец, забыто.
8-го утром.
А с утра крики, ругань, драки. И это после вчерашнего порыва. Вчера замирающие от восторга готовы сегодня перегрызть друг другу горло из-за кружки кипятка. Наш угол просит успокоиться, но мы получаем ответ: "Оставьте ваши нежности".
Вспоминаю вчерашние танцы. Не только в танцах, пении, играх, но и в жизни - чувствуется у этих убийц необычайный трепет, движение жизни. Другая среда, другие условия - и как было бы все иначе.
Не люблю я Розы Вакс. Вечно где-то подслушивает. Думает из разговора все понять. Обнимает И-ну, Валю, Марию Павловну - меня не смеет трогать. Ее все ненавидят, но все же кормят, дают лакомые куски. Понравится что-нибудь, - Роза просто берет. Сегодня она вытянула гребень из густых вьющихся волос Двойры Шварцман. Так таки вытянула и надела на себя.
Шумна и говорлива эта Двойра. Родом из какого-то местечка под городом. Нет ни одного человека в тюрьме, который не знал бы истории Двойры Шварцман. Каждый знает {46} и улыбается. Смеются заключенные, часовые и даже, говорят, следователи. Есть что-то очень смешное в шумном ее рассказе. Путанная, длинная история с арестом, милиционерами, курами и яйцами; непременно добавит, что у нее муж Сруль - "красив, как зеркало", - "брат Лейба и три ребенка дома". Все время плачет и, рассказав все, начинает сначала. Хотя смеются все без исключения, все же за эти проданный яйца - у Двойры пять месяцев тюрьмы позади и два года лагеря впереди.
Напрасно Двойра убивалась и рыдала целый день, как дитя, - гребень остался в волосах Розы. Роза берет все у других; своих вещей она не имеет: они ей не нужны. Единственная ее собственность - коробка пудры и румяна.
Убираем камеру все по очереди. Одна толстая Шапиро не убирает, говорит - утомляется. А у самой щеки залиты румянцем. Все делает бледная, на тень похожая Фанни. Лицо молодое, большой грусти; прямые, низкие брови.
Жизнь сыграла злую шутку с Фанни. Из любви или ревности кто-то донес на нее. Она подделала для жениха какие-то бумаги. Ее схватили, больную; в тифе перевезли в тюрьму. Бледная Фанни уже много месяцев здесь. От одежды остались одни куски, все висит вокруг нее. С ней жестоко расправились. Больную заперли в подвал и продержали с полмесяца. За это время крысы изгрызли ей башмаки на ногах. Они лежат теперь - {47} вычурные, будто в кружевах, рядом с ней. Как призрак, вошла она в тюрьму и, как призрак, ушла. Ее позвали, - ее никто не видал больше...
Хотя бы письмо от Кики! Валя то и дело получает ответы, - я же ни одного. Опять писала, опять молчание.
9-го декабря.
Сегодня заболела еще одна у нас. Опять сыпной тиф. Больна она несколько дней, но вынесли только сегодня утром. Заболела также старуха Феня, с бельмом на глазу. Покорная женщина. Лежала, не жаловалась, не звала.
Камера требовала врача. Надзирательница отказала. Тогда поднялся такой крик, что начальство испугалось.
Через час прислали фельдшера. Он признал сыпной тиф; старуху взяли от нас. Она послушно пошла, даже не стонала. Пролежала она среди нас четыре дня на холодном полу. Над больной головой текли ручьи со стен.
Днем привели одну подозрительную: хрипит, - говорят, сифилитичка. Как это все здесь узнается, - уже все знали о болезни.
В голове, как листки календаря, мелькают мысли о днях: воскресенье, среда, пятница - три красных радостных дня, дни свиданий, передачи записок, посылок. Но пятница и для расстрелов. Между 4 и 6 часами - всегда {48} напряжение в тюрьме. Сегодня прошло благополучно, никого не позвали - ждут следующей пятницы...
