Кто его знает, этого доисторического высказывателя, что он там сказал о тщеславии? Я и по красавичски-то не знаю.
Сосед по лавке, веснушчатый Йамба, быстро накорябал что-то на обороте своей бумаги и повернул в мою сторону. Я прищурился.
Ритор с неожиданным проворством соскочил со стула и выдернул у Йамбы из пальцев лист. Йамба побелел и открыл рот, ритор скомкал бумагу и швырнул на стол.
– Значит, мы такие умные, что можем уже и подсказывать? Дурить мне голову? Когда я захочу тебя спросить, негодник, тогда и будешь умничать!.. Он козолуп запечный, а тебе и в радость!
Ритор и вообще был мужчина нервный, но тут разошелся совсем не на шутку. Он потряс Йамбиным листком у того перед носом, и Йамба вдруг выкинул что-то совсем уж несуразное. Он выдернул листок из руки ритора, сжулькал его в тугой комок и зашвырнул на жаровню.
Ритора аж затрясло. Он поглядел на жарко вспыхнувшую бумажку, швырнул стул об пол и вышел из класса, хлопнув дверью.
Класс притих. Урмак покачал головой и вдруг показал Йам-бе рогульку из пальцев – пожелание удачи.
Ритор вернулся с самим маршалом и двумя охранниками, крепкими неулыбчивыми дядьками лет сорока.
Нас выгнали во двор, и маршал мрачно объявил, что сегодняшнее происшествие, по его мнению, стоит всей сотни палок, но по доброте и личной просьбе ритора он ограничится пятьюдесятью. Ритор сопел так, что было ясно – просьба была как раз о сотне.
Охранники выволокли Йамбу из строя и содрали кафтан. Дверь сарая хлопнула, и показался Амми со связкой подготовленных палок.
Честно говоря, с моей стороны все дальнейшее было чистым наитием. За секунду до того я был в полном оцепенении. И тут решение упало на меня, как кирпич с крыши.
– Дядюшка маршал, дядюшка учитель, – я шагнул из строя, надув губы и набычившись, – прошу принять во внимание, что сегодня перед поутреницей наказуемый Йамба проиграл мне в кулачки половину первого же своего прибытка. Так что по справедливости двадцать пять палок – мои!
Маршал вытаращил глаза, ритор поджал губы и что-то зашептал маршалу на ухо.
– Ну что же, и хорошо, – ответил ему маршал, – добро, коли так! Не вижу ни бесчестья, ни поношения. Обоим – двадцать пять!
Три дня мы с Йамбой валялись животами кверху в спальне. Я слопал таблетку иммунита; как не случилось воспаления у него – ума не приложу; вся спина была в лохмотьях. На свою я заглядывать боялся. Наверх я послал подряд четыре сообщения о том, что ситуация под контролем, и все равно только Саскачева, как потом оказалось, убедил шефа отказаться от немедленной эвакуации меня на базу – уж очень лихими были мои показатели биометрии.
На второй день Йамба вышел из беспамятства и улыбнулся мне.
– Ты прости меня, Зашибок.
– Ничего, Лягуха, – в тон ему ответил я.
– Да нет. Я дурак, правда. Хотел над тобой пошутить… Я ж там написал «учителями становятся одни мужеложцы», ты если б сказал…
Я не мог с собой ничего поделать и заржал. Смеяться было больно.
– Так вот ты зачем ее сжег?
– Ну конечно!
– Скотина безрогая!
Конечно, после этого мы подружились! Со временем к нам подтянулся третьим Ойпёр и заметно раздавшийся в плечах Ганьтя-Сопля. Потом у Ганьти возникли проблемы с Урмаком, и мы вчетвером их медленно, но надежно решили, потом утонул в реке малыш Усьпя, и в училище приезжала вопить, как положено, его матушка – чистенькая, кругленькая старушка; потом от грудной болезни пошел к Любиме под подол наш маршал, потом за нами приехали по зимним дорогам войсковые посыльные – согласовать заранее, кто из новых капелланов поедет в какой гарнизон.
Была весна, и мы сидели на пригорке, с которого спускалась, проходя мимо училища, дорога к городу – прямо и прямо, меж вспаханных полей. Над долиной тянулся вечерний туман, на дальней стороне легонько светились огоньки деревенских окон. Йамба жевал придурь, я грыз какую-то невинную травинку.
Он внезапно выплюнул зеленую массу и утер рот рукавом.
– Ах, хороша Любима, – сказал он печально.
Я молчал.
– Вот чего бы от жизни надо – взять девку добрую, как родит – изукрасить ее, как картинку, красными да зелеными лентами, чтобы всяк видел, как она матушке нашей служит… Ходить бы за садом да деток пестовать… Хороша Любима, да другому отдана. Хоть не чужая, да и не своя. Сноха, короче…
