Стучу в окошко.
Тьма египетская вроде как приходит в движение. Чуть слышно гудит стеклоподъемник.
— Чего тебе, бомжила? — всплывает лицо.
Молодое, располагающее лицо. Ох, как мне становится нехорошо. Ох, как льдисто.
— Вам бы свечки поставить, — говорю. — Шесть свечек. По тем, что в Мокеевке…
— Вот как?
Улыбка на лице застывает. Белесые глаза ищут что-то за моей спиной. Бесшумно открывается дверца.
— Сядешь?
Я киваю. Прижимаю пакет к груди, пригнувшись, заползаю на сиденье.
— Ну и душок от тебя, батя, — парень со смешком перемещается вглубь салона.
Загорается плафон. Мы рассматриваем друг друга.
На парне джинсы, светлая водолазка и пиджак. Подбородок выбрит до синевы. В мочке уха болтается золотой крестик. Аккуратные залысины наползают на лоб, оставляя посередине мысок обесцвеченных волос. Действительно симпатичное лицо. Даже слегка навыкате глаза его не портят.
— Как зовут-то?
— Лев, — отвечаю я.
— Лев с городской свалки… Чего тебе надо, Лев?
— Свечки надо… за упокой… до утра.
— И все?
— И в монастырь.
— Мне — в монастырь? — выгибает бровь парень.
Я снова киваю. Повисает пауза.
— Ты ж не из ментовки, Лев, да? — задумчиво произносит парень. — Родственник?
Левую руку он упорно прячет от моего взгляда. И пожалуйста. Можно подумать, не соображу. Можно подумать, неясно, почему прячет.
— Нет, — говорю, — так, чужой человек.
— Пи…дИшь, ты, батя. Ты теперь не чужой человек, а, получается, свидетель. Почти что труп. Только вот, где ты там прятался, а?
Я чуть пожимаю плечами. И ведь не поверит, что не было меня в Мокеевке. Ни за что не поверит. Тем более, подробности-то вот они. Просятся. Дышать становится тяжело. Слон три тысячи восемьсот пятидесятый? Здравствуй. Забирайся.
— Сначала, — говорю я мертвым голосом, — ты вывел мужчину. Он был в красном свитере под горло. Все вертел обмотанной скотчем слепой головой, спрашивал, куда сейчас, когда отпустишь, получил ли ты деньги. Ты попросил его не поворачиваться, достал пистолет и выстрелил ему в затылок. Оставшиеся в сарае и не услышали ничего. Далеко. Да и что там можно было услышать с глушителем? Ничего нельзя услышать.
— Это точно, — замечает парень.
— Потом, — скороговоркой продолжаю я, — ты сбрасываешь его в яму. Раньше, наверное, это был погреб. Сам дом разобрали или сгорел дом, а погреб вот остался. Только осыпался. Подмяк. Но ты прикинул, что для шестерых как раз. По сотовому связался с напарником. Тот сторожил дорогу и заодно древнюю старуху, доживающую в крайней избе. Ты сказал ему, чтобы подходил минут через десять.
— А он мне?
Я долго смотрю в белесые глаза. Спокойные глаза. Уверенные. Парню кажется, что он контролирует ситуацию. Еще бы! В левой руке такой козырь… огнестрельный. А я не из ментовки. В сущности, конечно, непонятно кто, но не из ментовки. Так, чудик.
— А он сказал тебе, что дурная старуха ходит по избе голой.
В каком-то мультике из далекого, ностальгического детства некого персонажа — хоть убейте, не помню зверя или человека — подкарауливали в темной комнате и страшно орали ему в ухо. И, кажется, для усиления эффекта еще и стучали то ли чем-то звонким по жести, то ли чем-то тяжелым в стену поблизости. Ну и, соответственно, персонаж от этого мгновенно приобретал стойкую могильную бледность. От пяток до макушки.
В жизни, оказывается, бывает также. Во всяком случае, лицо моего собеседника вдруг становится синевато-белым. Будто мукой и синькой посыпанным. Из ворота водолазки выглядывает и прячется кадык.
— Ты не мог слышать… Ты… кто?
Охо-хо. Лев я. Можно Лев Сергеевич.
— Следующей ты выводишь женщину… — я выпускаю из рук пакет, и он скользит вниз. Устал держать. Вообще устал. — Руки у нее связаны за спиной. Глаза и рот тоже заклеены скотчем…
— Ты кто?!
Так и оглохнуть можно. Какая-то палка вонзается мне в бок. И раз вонзается, и два. Вот и козырь, думаю. А еще думаю, что я опять могу не успеть договорить. Порскнет сейчас со страху из машины… А у меня слоны, куда мне со слонами…
— Иногда мне кажется, — говорю, — что я совесть.
— Совесть? — нависает парень.
Нависает он потому, что я уже и не сижу вовсе, а полулежу. Колени вонзаются в спинку переднего сиденья. Номер три тысячи восемьсот пятидесятый сосредоточенно топчет грудь.