Это она поэта Добролюбова имеет в виду! озаряет Ленку.
— Он, — говорит она, — а как же… всегда.
— Приходите, — многозначительно кивает Генриетта, — поговорим… Если интуиция мне подскажет… я дам рекомендацию…
Ленка прижимает руки к груди.
— Спасибо вам! — выдыхает она. — Спасибо!
Генриетта подзывает её согнутым указательным пальцем.
— А что за труд пишет вот эта? — она кивает на Августу, которая отмахивается от крупного жизнерадостного комара.
— «Частотное распределение букв „алеф“ и „зайн“ в первой версии хазарского словаря», — отвечает Ленка.
— А вы случайно не знаете, где она брала эту блузку?
***
— Я что-то не поняла, — говорит Августа, отцепляя репейник от подола юбки. — Что ей нужно?
— Поэт Добролюбов.
— Зачем?
— Странный вопрос!
— Сколько ей и сколько ему?
— Она омылась в эфире и теперь способна на многое. У неё новые зубы растут!
— Честно? Ты видела?
— Уж не знаю, что я там видела… Но раз ей нужен Добролюбов, мы приведём к ней Добролюбова. Пока не знаю, как, но приведём… Жизнь на это положу… А дальше — её забота.
— Нет, — мрачно качает головой Августа, — это будет его забота.
***
— Ну, не знаю… — крутит головой поэт Добролюбов, — что я там забыл…
— Додик, ради меня. Что от тебя требуется? Сущие пустяки… Посидишь, попьёшь чаю… Мы торт купили.
— Мне нельзя сладкого. У меня тенденция к ожирению.
— Это диетический торт. Ей тоже нельзя. И вообще — ну что ты капризничаешь?
Культурная женщина, приятно пообщаться. Посидишь, поговоришь и пойдёшь.
— Женщина? Мумия это ожившая, а не женщина. Можно подумать, я её не знаю…
— Ты и Лохвицкую знал. И весьма коротко. А результат?
— Не надо про Лохвицкую. Больше не надо.
— Ну вот, видишь. Тебе нужна перемена обстановки. Развеяться, пообщаться, расширить круг знакомств…
Поэт Добролюбов упирается, но судьба в лице Ленки неумолимо подталкивает его к старому дому с балкончиками на углу Маразлиевской. Ещё один неумолимый рок, на этот раз в лице Августы, тащится сзади, перекрывая дорогу к отступлению.
— У неё знаешь, какая библиотека? Великолепная библиотека, ещё её дед собирал…
— Там что, берестяные грамоты?
— Додик, постыдился бы… ей же не двести лет!
— Это ты постыдилась бы! Сижу себе спокойно в «Зосе», кофе пью, прихожу в себя после нервного потрясения и вдруг — здрасьте пожалуйста! — ты меня хватаешь и тащишь к какой-то сомнительной особе!
— Это она-то сомнительная особа?! Чистейшей души человек! Ну вот и пришли, слава тебе Господи.
— Но я…
— Додик, всего на минутку!
Они поднимаются по пропахшей кошками парадной лестнице, мимо таблички «Трусить в парадной воспрещается». Цветные лоскутки солнца пляшут в витражном окне, и поэт Добролюбов на миг расцвечивается всеми красками утраченных радужных надежд.
— Звони, — говорит Ленка Августе.
— Сама звони. Ты всё это затеяла, ты и звони.
— Господь с тобой, это не я. Это сама знаешь, кто. В любом случае, отступать уже поздно.
Ленка решительно нажимает на кнопку одного из многочисленных звонков, выстроившихся в шеренгу вдоль дверного косяка. Рядом со звонком табличка — "Г.
Мулярчик. Четыре раза".
За дверью тихо, и поэт Добролюбов вздыхает с отчётливым облегчением и приступает к начальному этапу разворота корпусом.
— Нет! — Ленка заступает ему дорогу.
— Я что-то слышу, — замечает Августа.
Генриетта широко распахивает дверь, её силуэт колеблется во мраке.
— Проходите! — низким трепетным голосом говорит она, — проходите. Прошу…
Они гуськом проходят в мрачноватую комнату с эркером, тускло освещённую свисающим почти до стола красным абажуром. Тяжёлый буфет орехового дерева угрожающе нависает над Ленкой, его дверца делает резкий выпад в их сторону и тут же вновь со скрипом захлопывается.
На круглом столе выстроились на скатерти с бахромой четыре чашки с тёмными ободками застарелой заварки и ущербными краями и подозрительного вида печенье. В стаканчике из-под карандашей точно по центру стола дымится ароматическая палочка.
— Вот, — говорит Ленка, — вот тортик, Генриетта Давыдовна.
Коробку с тортом она держит перед собой, как щит.
— Ах, какая прелесть, — говорит Генриетта, не сводя при этом глаз с Добролюбова.