— А тебе какое дело?
— А такое. Давай сюда. Всё давай…
— Лена, ты точно сошла с ума, — шипит Августа, покорно выбирая из бумажника радужные купюры.
— Вот… видишь, я свои докладываю. Все, какие есть. — Ленка пересчитывает наличность. — Достаточно. Пошли. Говорить буду я. А ты молчи. Молчи и кивай.
Они вновь входят в комнату. У Августы лицо вытянутое, Ленка сохраняет фальшивую жизнерадостность.
— Юрий Игоревич, — говорит она несколько заискивающим голосом. — Мы тут с Августой подумали… раз бомба, чего тут сидеть…
— Да она не взорвётся! Я уже столько таких бомб пережил…
— Как знать, — загадочно говорит Ленка, — но я бы на вашем месте всё же переждала где-нибудь в безопасности. Скажем, на Гоголя — там такое хорошее кафе, на Гоголя. Интеллигентные люди туда ходят.
— Тоже мне, нашли безопасное место, — в глазах Нарбута появляются проблески интереса, — там недавно на одного интеллигентного человека кусок штукатурки упал. Потом, пиво там никуда… житомирское пиво. Житомирцы им оптом, за бесценок свою бурду сбывают.
— А мы не будем пиво. Мы будем коньяк. Верно, Августа?
Августа молча кивает.
— Я угощаю.
— Ты что, наследство получила? — удивляется Нарбут.
— Нет… я получила послание… Так пошли?
— Ну что с вами поделаешь, — говорит доцент Нарбут.
***
— С другой стороны, — говорит доцент Нарбут, — если взять, например, Хайдеггера…
— Не надо, — говорит Ленка.
— Или Шестова. Вот он пишет — «Метафизика есть взвешивание вероятностей». Как вы думаете, дамы, а вдруг, кроме доходящей до нас действительности, существует ещё одна, хаотическая и не знающая закона?
— Это вы бросьте, — говорит Ленка. — Материя есть объективная реальность… ик… суче… существующая сама… ик… по себе…
— Это идеализм, Юра, — укоризненно произносит Августа. — Лена, тебе хватит.
— Идеализм? А зачем это вам, скажите на милость, срочно понадобился Гершензон?
Только честно?
— Он нам не нужен, — говорит Ленка. — На фиг не нужен. Это мы… ик… ему зачем-то срочно понадобились. Верно, Августа?
Августа молча кивает.
— Убр… надо было убрать могилу Гершензона. Мы и убрали. А их оказалось два.
— Кого?
— Гершензонов. Пошли убирать второго Гершензона и…
— Погодите. У вас что, общество друзей мёртвых Гершензонов?
— Да нет же. Один был ошибочный. Но ведёт себя так, как будто он и есть правильный Гершензон…
— Она хочет сказать, что против нас ополчилась эта самая объективная реальность, — пояснила Августа.
— Будь на моём месте кто-нибудь другой, — сказал доцент Нарбут, — он бы уже вызвал санитаров. Но поскольку объективная реальность, девочки, отнюдь не всегда материя, я вам, в общем-то, верю. Ещё коньяк, Люсенька. Да не переглядывайтесь, теперь плачу я. Так вот… Гершензон… не нравится мне, что у них тут темновато… Гершензон эмигрировал из Праги в тридцать девятом. В Страну Советов. И его, заметьте, не посадили. Как вы думаете, почему?
— Их человек, — уверенно говорит Августа.
— Учти, я этого тебе не говорил. Но очень, очень толковый математик. Ещё Бар Хилел на его работы ссылался… Одно меня только смущает… откуда у него могила? Он же не умирал. Он просто отошёл от дел.
Тусклый свет под потолком мигнул. Ленка затрясла головой.
— Что? — переспросила Августа.
— А я что-то сказал?
— Про то, что он… — она с трудом выговаривает, — не умер.
— Да в жизни я такого не говорил. Но лично я на похоронах не был.
— Юра, но ведь это совсем недавно было… Лет десять назад, не больше… Ты же в месткоме тогда был… или в профкоме.
— Да он к тому времени уже четверть века, как в институте не появлялся. Хоть и числился. И в институтских сборниках публиковался — «Дополнение к теории множеств», например… Жил затворником, никого к себе не допускал. Мы и пропустили похороны — не знали… Говорят, за гробом шли два каких-то цадика из синагоги, и всё. Нет у него родственников. И если вы надеетесь слупить с кого-то бабки за то, что лопухнулись и подчистили его могилку, то ничего вам не обломится.
— А на что… — убитым голосом произносит Ленка, — на что же нам надеяться?
Доцент Нарбут поглядел на неё очень внимательно.
— Мне кажется, я вас понял. Так вот… Есть такой Боря. Он тоже бывший математик. И тоже отошёл от дел. Теперь пишет историю синагоги. Рукописи, архивы… Попробуйте к нему. Только он никого к себе не допускает. Он даже из дома не выходит. И говорят, — голос его упал до шёпота, — говорят, что он никогда не раздёргивает занавеси. Не срывает покровы, одним словом.
