— Отец Кирилл… Вы куда-то особенно торопитесь, а? Мы ж не «Туркестанский курьер» с вами читаем…
Отец Кирилл согласился: не «Курьер».
— Буквы, — говорил Иван Кондратьич, поглаживая азбуку, — буквы — это, я вам скажу…
— Бе-решит… — читал отец Кирилл, щуря серые с зеленой крапиной глаза.
— Так и называется первая книга, вы называете ее Книгой Бытия, и на здоровье. А мы ее называем по первому слову — «берешит».
Отец Кирилл разглядывал букву щ, прабабушку русской «ша». Именно эту еврейскую вилочку перенесли некогда Кирилл и Мефодий в славянскую азбуку. Не было в звонком и чистом греческом алфавите соответствия славянскому шипу, всем этим лесным шорохам, шепотам, шелестам. Ибо все это, шипящее, роднее не торжественному эн архэ[10], а копошливому еврейскому берешит: брезжит, брешет, шебуршит в первозданном хаосе теплое слово, еще не разгоревшись, шарит по безвидной воде, по сумеркам… И — быть решит: бе-решит!
Кондратьич выталкивается пружиной мысли со стула и гуляет, создавая сквозняк:
— Берешит — имя второй из сефирот. Сфира мудрости — Хохмб, которая обретается на юге. Сказано в Талмуде: «Кто хочет стать мудрым, обратится на юг, а кто разбогатеть, — на север». Оттого мудрость человечества распространяется с юга. И сказал еще ребе Шимон: «Юг горячий и сухой, вода же холодная и влажная». Холодная! И влажная. Мудрость — первый шаг от абсолюта, от Эйн-соф, к бытию, вот к этому, холодному и влажному, даже в этом жарком городе. Каждая буква этого слова — часть сотворенного мира, бэ — Сатурна, рэ — Меркурия… Понимаете? А вы все это прочитали, будто вам в спину свистел кишиневский городовой!
Пьют кофе.
Кондратьич вытирает лоб и переходит на житейские темы. В городе собираются пустить трамвай. Настоящий, как у людей, с рельсами. Обещают увеличить число полиции. Как всегда, новые меры против евреев.
Отец Кирилл решается спросить:
— Иван Кондратьич, а почему вы взяли такое русское имя?
— Мое настоящее имя — это вроде талеса, которым покрываю голову при молитве. А русское имя — гражданское платье, в котором иду улаживать свои дела в полицию или ругаюсь у себя в конторе. А?
— Но почему «Кондратьевич», а не «Ефремович»? Вы же — бен Эфроим.
— Моего покойного отца звали Эфроим.
Допивает кофе.
— Эфроим, а не Ефрем. Ощущаете разницу?
Кондратьич — экземплярный. Если генерал-губернатор Самсонов все же очистит Ташкент от евреев («обещали-с!»), Кондратьича следует поместить в местный краевой музей как экспонат. К нему будут водить гимназистов, классная дама будет тыкать в сторону его морщин и бровей указкой. А над головой его повесят букву щ как шутовскую корону.
Кондратьич встает и благодарит за кофе и беседу:
— Пора в контору.
Отец Кирилл выходит проводить:
— Иван Кондратьевич, дело, конечно, не мое… Только вы же сами говорили, что торговые дела вам в убыток. Вот и князь предлагал вам все бросить.
— Их императорское высочество — умнейший человек… — кивает Кондратьич, проникая в рукав пальто. Застегивается. — Но, понимаете, мой отец, Эфроим, и дед, и, может, даже прадед, они все были учеными людьми. И все торговали. От одной чистой науки люди холодеют, слишком высоко она поднимает. А торговля — она, как свечка, согревает. Да?
— Берешит, — повторяет отец Кирилл.
— Сфира творения обозначается точкой. Нэкуда. Точка.
— Никуда!
— Нэкуда. А?
На солнце Кондратьич кажется крупнее ростом, глаза зеленые.
— Голуби…
— Любите голубей?
Кондратьич сидит на корточках. Подражает звукам голубей.
— В детстве у нас… — Не договорил: в калитку стучали.
Приоткрылась — Казадупов.
Блеснуло пенсне.
— А я к вам!
Во дворе похолодало.
Кондратьич скис и врылся в пальто.
Следователь Казадупов напоминает картины Арчимбольдо: лицо как бы составлено из разных предметов и овощей. Приветствует отца Кирилла:
— Поправляетесь? — Заметил Кондратьича, линзы на него навел. — Старые знакомые! Почтеннейший ребе! Никак не ожидал вас увидеть в этом… в таком месте! Отец Кирилл, уж не собрался ли ребе обратиться в православную веру?
Отец Кирилл улыбнулся:
— Вы, господин следователь, кажется, сами не отличаетесь особой набожностью…
— Нет, почему? Я большой поклонник Иисуса Христа. А в церковь не хожу из-за ладана. Астма, кашель. Не перебарщивали бы ладана — ей-богу, ходил бы.
