Ташкент, 3 февраля 1912 года
Медленно время течет в Ташкенте. Чуть шелестит секундная стрелка. Идет по кругу, отбрасывая смутную утреннюю тень; комнату наполняет солнце, тень густеет и укорачивается. Солнце уходит на другую половину дома, освещать косо повешенный ковер; циферблат гаснет, и стрелка лишь мышиным шорохом напоминает о себе. Осветив ковер и длинную вазу, в которую, как в футляр, отец Кирилл обычно вкладывает свежесрезанные цветы, лучи гаснут, и учреждаются сумерки. Эти минуты отец Кирилл, если не служит, проводит в качалке. Вытягивает ноги, глядит в потолок, как в погасший экран синематографа. Секундная стрелка отрезает тончайшие дынные ломтики от его жизни. Во дворе хлюпает кавушами Алибек, тюкают перепелки, над урючиной распускает свои зябкие лепестки Венера, в углу слабо борется с тьмою лампадка.
— Сумерки… — произносит отец Кирилл, словно ектенью возглашает.
Вносят подсвечник с двумя свечами, ставят возле самых часов. Секундная стрелка обрастает оливковой тенью. Отец Кирилл пьет чай, процеживая зубами чаинки, собирается отдать починить часы. Минутная и часовая стрелки неподвижны, одна секундная живет. Помолившись, отец Кирилл ложится. Укрывается одеялом, подшитым простынею; кровать, принимая его тело, по-бабьи всхлипывает. Глаз привыкает к темноте, в темноте идут часы, старой работы, с арапчатами. Арапчата когда-то кружились под музыку, что эта была за музыка и что плясали фигурки, не знал даже отец отца Кирилла, Лев Петрович. Рядом с часами — фотография епископа Николая. На фотографии надпись, от темноты не видная. Еще одна фотография — молодой некрасивой женщины — и засушенная хризантема: память о Комиссаржевской.
Они встретились с Комиссаржевской, когда она только приехала, перед первым спектаклем. Протянула записку от Серафима Серого. Серафим Серый был машиной, рождавшей теории. Свою последнюю теорию, что-то о пластике, родил специально для Комиссаржевской. Серый, в своем духе, решил сообщиться с отцом Кириллом посредством Комиссаржевской, а не обычной почтой. Комиссаржевская отзывалась о Сером с уважением, но как о чудаке. Отец Кирилл кивал и вспоминал Мюнхен, где Серый вскакивал ночью с пуховиков и предсказывал мировую грозу. Она смеялась, по фигуре ее прокатывались электрические волны; отец Кирилл отводил взгляд на крашеные полы. Потом видел ее на сцене, в «Бое бабочек». И снова отводил глаза на стертый плюш театральных стульев. Овации и букеты, самый изысканный — от великого князя, ценителя дарований. Отец Кирилл, как духовное лицо, букетов не слал, ночью после театра долго ворочался, во рту было как в Сахаре. Встал; три глотка воды, молитва. Щепоть касалась высокого лба, чуть мохнатой груди и плеч.
Отец Кирилл в кресле-качалке.
Ноги вытянуты в темноту. На потолке гаснет финал какого-то синема. Беззвучный тапер погрузил пальцы в клавишное мясо, демонстратор перемотал пленку и вышел на воздух; луна прожигает штору.
— Кто здесь? — Тянется за спичками. — Кто здесь?
Гость подносит палец к губам.
— Курпа? Ты пришел меня убить?
Курпа сидит на диване, рядом с ним узелок.
— Курпа… Он хочет меня видеть? Он еще жив?
Курпа поднимается:
— Маком кучек, созвездие Рыб…
Спичка зажглась.
На пороге стоит Алибек:
— Хозяин, нельзя так долго в темноте быть. Здесь она очень сильная, как лошадь…
Алибек считал, что темнота везде разная, и называл ее разными именами.
Лошадь медленно входит в дом, отец Кирилл морщится во сне от ее травяного дыхания.
Лошадь наклоняет голову к часам. Глаз янтарный, болотистый.
У тьмы много имен, у света — только одно. У тьмы много имен, привкусов, запахов. У света — только имя. Тьма течет вокруг света. Медленно ступает лошадь.
