Присутствие наготы волнует меня до такой степени, что не столько влечет, сколько вызывает головокружительное состояние, освобождающее от всего, даже от ощущения себя тем, кто я есть, даже от ощущения себя кем-то.
Мы вспоминаем события дня, который провели вместе в Пор-Ройяль-де-Шам[3]: Пьер, X. и я. Как было не обсудить визит в Птит-Эколь и то зрелище, что предстало нам в Гранже, с лестницы, по которой Паскаль некогда поднимался в свою комнату: двое юных погонщиков, лет по двадцать, мылись на скотном дворе, касаясь друг друга с детской грацией и необыкновенной предупредительностью, — прекрасные, как мифические Кастор и Поллукс.
Пьер: — Немного же вам надо, чтобы стереть воспоминания об Отшельниках!
Я: — Хотите сказать — чтобы почувствовать себя Расином?
Впрочем, я не думал о том, чтобы воспользоваться кем-то из них — такая мысль пришла мне позже, когда я медленно прогуливался, уже в одиночестве, вокруг местного пруда — без всяких, впрочем, дурных намерений. Там я и повстречал одного из этих юнцов, уже закончившего свой туалет, свежевымытого, сверкающего чистотой, улыбающегося. Без сомнения, он догадался, что я не прочь свести с ним знакомство, и стал медленно удаляться, видимо, надеясь, что я последую за ним. Но тут, как будто специально для того, чтобы нам помешать, из-за кустов вынырнул какой-то старик совершенно дьявольской наружности, и одновременно Элиза[4], с другого конца дорожки, сделала мне знак следовать за собой. Итак, я не в силах больше думать, я горю. Меня наполняет уверенность, моральная и даже физическая, в собственном незыблемом могуществе. Любовь, лишенная объекта, который я мог бы назвать по имени, будешь ли ты залогом обещания, предчувствием встречи или воспоминанием, облекшимся в плоть всех тех, кого я некогда имел счастье ласкать?
Одиночество — совсем не то, чем его считают. Можно ни с кем не видеться, продолжая в то же время интересоваться всеми, и, с другой стороны, быть одиноким, несмотря на то, что тебя окружает множество людей, — если сумеешь создать между собой и другими некий запас прочности, отчасти сходный с тем, что подразумевают мистики, говоря о «присутствии Бога». То «Присутствие», которое отделяет меня от всех остальных, может быть не настолько благим, как присутствие земного объекта — но по мере того как на нем сосредотачиваются все мои силы, все мое внимание, по мере того как он заменяет мне всё, согревает меня и освещает, заключая меня вместе с собой в центр нашей личной вселенной, — он становится священным для меня, моим тайным Солнцем.
Конечно, жизнь, какой бы она ни была, ценнее всех наших идей и предубеждений, и кто знает — если некоторые проявления нашего идолопоклонства, таящиеся под спудом сформировавшегося на протяжении веков скептицизма, укоренились в самой глубине нашего существа и стали источником всех наших метаморфоз и всех наших свершений, всех проявлений нашего разума и эмоций (изобилие и разрастание в любом случае лучше бесплодия и увядания), — то не больше ли у них шансов считаться «благими», не больше ли у них оснований существовать, чем у всех разновидностей морали и религии?
Нужно быть столь религиозным, принимать столько религий, чтобы не оставаться чуждым ни одной, за исключением фанатизма.
Иногда словно огненная пощечина обрушивается на вас прямо посреди улицы, и напрасно вы оборачиваетесь в поисках нападавшего — он исчез.
Нет ничего более волнующего, чем эти встречи с существами из мифов и легенд, чья фамильярность колеблется между оскорблением и дружелюбием. Происхождение их загадочно. Может быть, это всего лишь воспоминания или полузабытые чудесные сны, которые вдруг в один миг обретают плоть, оживают. Или же какой-то демон мимоходом приветствует вас? Святой Павел описывал их как огненные вихри. Возможно, это похоже на встречу с кометой — она проносится мимо вас, и вы еще долгое время переживаете это потрясение, чувствуя ее ожог.
