Разумеется, есть те, для кого плоть — не более чем плоть; но когда она увлекает за собой весь механизм физического тела, когда она пробуждает в крови все древние мифы…
Для одних любовь — нечто вроде ежедневного триумфа, естественного, персонального, который произрастает из них, подобно прекрасной и священной лилии. Для других, напротив, это тяжкий повседневный труд, величайшая сложность, которую столь нелегко выносить, что они предпочитают отказаться от нее. Успех, достигнутый ценой слишком больших усилий, соседствует с отвращением.
Нельзя мерить всех людей общей мерой, когда речь идет об удовольствии. Одни совершенно безболезненно от него отказываются, они не созданы для него, удовольствие — это не их дело.
Мы и сами тоже отличаемся от самих себя. — «Не слишком гордись своим сегодняшним целомудрием. Это лишь потому, что вчера его у тебя не было».
Наслаждение никак не связано ни с возрастом, ни с красотой. Ты либо способен к нему, либо нет; ты более или менее к нему склонен. Подобная склонность делает для нас неважным или даже заставляет забыть предназначение любого органа ради восхваления его самодостаточного великолепия.
Удовольствие порой обладает собственным величием: когда ты готов смириться со всем остальным при одной только мысли о том, что оно существует, что оно вообще возможно.
Оттого, что я люблю X., и ради того, чтобы ему было позволено существовать в этом мире, я готов принимать этот мир таким как есть. То же самое можно сказать и об удовольствии.
Оттого, что я люблю X., и ради того, чтобы подтвердить его присутствие в этом мире, доказать, что он действительно есть, мне нужно только, чтобы мир продолжал существовать — почти таким же, и тогда я согласен принять все остальное.
Совершая утренний туалет на следующий день после особых празднеств, чувствуешь, как рука невольно задерживается на лбу, на губах, на кисти другой руки, словно ощупывая их впервые. Едва осмеливаешься пошевелиться, коснуться себя — из страха потревожить те следы, которые усеивают наши тела и украшают наши потайные места.
Наслаждение превращает наше тело в некое подобие блистательного мавзолея, чье великолепие можем созерцать только мы одни, — но гораздо более дорогое, поскольку оплачено всеобщим презрением.
Стыд зачастую является выкупом, уплаченным за особого рода тайные удовольствия, которые во сто крат приятнее, чем признательность, и столь же редки.
Чтобы достойно говорить о плоти, стоило бы создать новый язык, который с помощью аллюзий указывал бы на всё то, что невозможно назвать, не краснея, — может быть, потому, что слова из обычного словаря часто усваиваются и используются без должного почтения.
Чтобы не предавать некоторых невыразимых воспоминаний, не стоит сожалеть о том, что они окружены молчанием; но что не позволяет нам молчать — из стыда или их страха их опошлить — так это сознание того, что многие наши опыты могут оказаться весьма приятны и полезны для кого-то другого.
Иногда встречаешь людей, которые предаются удовольствию с тем же болезненным упоением, как другие — своему позору и бесчестью; это порождение нечистой совести, нечто вроде ошибки в расчетах, которую священники, философы и моралисты используют, чтобы еще усугубить людские страдания.
Позволяя себе некоторые поступки на грани допустимого законом, я насыщаю не столько свои чувства, сколько свое воображение.
Большая ошибка, которая может быть оправдана разве что нехваткой времени, — переходить в любви сразу к главному, тогда как важнее всего второстепенное.
В наслаждении главное — не само наслаждение, а случай, который оно мне предоставляет: уловить нечто необычное в собственных движениях или в лице того, кто разделяет со мной удовольствие, — свидетельство некого мимолетного безумия, которое свидетельствует о божественном присутствии между нами.
Воспоминание об удовольствии — это убежище, нечто вроде тайного Олимпа, собственного и неотчуждаемого, где Небо и Земля сливаются в радостном объятии. Что с того, если наслаждение не длится вечно? Мне достаточно, что довелось его узнать.
Вот только нужно ли, стоит ли начинать все сначала? В некоторых встречах важнее всего их непредвиденность. Есть риск разрушить драгоценное воспоминание, хрупкое, как все истинные шедевры, которое лучше не пытаться подновить.
