Состояние нашей печени оказывает не меньшее влияние на некоторые обонятельные галлюцинации, чем работа желез внутренней секреции — на красоту лица или тела, невольно приковывающих взгляд. Так, наблюдая более или менее пристально за работой своих внутренних органов, человек становится сам для себя источником многочисленных удовольствий.
X. утверждает, что его печень чувствует себя прекрасно с тех пор, как находится на подобающей ей высоте — в прямом смысле этого выражения, — а прежде она болела только потому, что пребывала слишком низко над уровнем моря. Он говорит, что печень живет своей отдельной от нас жизнью; что, например, мадам С., его знакомая, арендовала отдельный кабинет на втором ярусе Эйфелевой башни и время от времени приходит туда, чтобы доставить удовольствие своей печени, когда та ее об этом просит — точно так же, как другие выводят на прогулку своих собак, чтобы те размялись и заодно облегчились, — или идут в бордель.
Чем сильнее мое недомогание, тем больше я становлюсь жертвой образов, рождающихся во мне и вокруг меня. Например, навязчивое видение двух мужчин в поезде, которых вагонная тряска заставляет непрерывно обниматься; одновременно с этим двое ангелочков изящно порхают вокруг массивного затылка одного из них, а губы другого с каждой секундой все больше оттопыриваются, придавая его лицу брезгливое и недовольное выражение — оттого, что меня самого тошнит.
— Ах! если бы ты знал, о чем я думаю, когда не думаю ни о чем; что меня на самом деле занимает, когда я делаю вид, что интересуюсь чем-то другим, — ты не смог бы сидеть со мной рядом, ты не смог бы меня любить, ты надавал бы мне пощечин!
Так и есть. В такие моменты я воспринимаю себя с ужасом. Между тем, что я вижу, и мной самим вклинивается отвратительный образ, который время от времени, пусть даже всего на миг, подменяет собой реальность. Сердце начинает биться так, что, кажется, вот-вот разорвется. До чего глупо. Как будто я вступил в сделку с Порочностью, из-за того, что только она может вызывать у меня столь глубокое волнение.
— Я правильно сделал, рассказав тебе об этой одержимости, не так ли? Достаточно того, что ты узнал о ней, чтобы она исчезла. Ты словно заставил ее устыдиться, и она больше не смеет попадаться тебе на глаза — но ты уже почти готов себя за это упрекать, потому что в глубине души о ней сожалеешь.
Многие люди ухитряются обращать себе на пользу даже свои недостатки: так, хромой использует больную ногу наряду со здоровой, а большинство добродетельных людей — полное отсутствие темперамента.
Нет добродетели, которую более сложно практиковать без отвращения, без притворства, без печали и сожаления, чем добродетель христианская. Даже будучи искренним, христианин лишь с большим трудом может заставить поверить в свою честность и прямоту, не производя впечатления лицемера. Помимо отвращения, которое она внушает самой природе, христианская добродетель искажает изначальный смысл того определения, которое сама себе дает. Оно подразумевает скромность, чистоту, послушание, бедность, самоотречение — тогда как изначально «добродетель» означала «мужественность», то есть полное соответствие самца собственной природе, победоносное утверждение собственного «я» перед всеми, кто угрожал ему или пытался его ограничить. С точки зрения героя — как могут честолюбие, независимость, могущество, непокорность, отвага, бунтарство, наслаждение, гордость быть пороками? Это христианская добродетель — порок: в той мере, в какой она стремится к подавленности, самоуничижению и полному отказу от «чистой» воли и провозглашает слабость как идеал, она представляет собой неустанный бунт против жизни, в которую, по идее, она должна была бы вливать новые силы и чьи формы приумножать.
Сколько людей, убаюканных, усыпленных этой жалкой доктриной, отвернулись от своих желаний, чтобы похоронить себя раньше срока — как если бы святость заключалась в персональном отречении от жизни, в духовном самоубийстве.
Я и сам, под влиянием священников, согласился с тем постыдным недоверием к жизни, которое испытывал мой отец, — с тем, что я должен пренебрегать телом, что я был рожден для того, чтобы жертвовать собой, подвергая его испытаниям. Если бы я с детства укреплял мускулы — каким мужчиной я мог бы стать! сколько трудностей смог бы преодолеть с гораздо меньшими усилиями!
