Мысль пришла с чудесной быстротой. Как все удачные мысли.
У плиты лежал коробок спичек, и розовые головки внутри принялись меня звать, точно у них были тоненькие писклявые голоса. Любимая рубашка Мика нашлась среди других вещей в желтой пластмассовой корзине для белья. Я затолкала ее под джемпер и вышла из дома со спичками в кармане, остановившись для того, чтобы захватить керосин из сарая.
В укромной чаще пропитанная керосином рубашка занялась быстро. Вскоре она превратилась в горящего человека, – горящего Мика, – колотившего от боли руками по голой земле. Она почернела, съежилась и распалась. Я завороженно стояла, все еще держа в руке дымящуюся спичку, пока не заметила, как закачался сбоку от меня куст остролиста.
– Кто там?
Из куста выпуталась фигурка в джинсовых шортах, повизгивавшая от боли из-за шипов остролиста. Восьмилетний Джо, живший в трех домах от нас. Я была самой старшей из детей на нашей улице. По утрам за мной следила вереница маленьких глаз, когда я шла в одну сторону, к большой школе, а все они – в другую, к маленькой. Джо, как и остальные, с виду был лесным ребенком с ободранными ногами и слегка грязноватыми волосами.
– Остролист – не лучшее место, чтобы прятаться, – сказала я.
Он стоял, жевал, до меня доносился сладкий запах жвачки «Базука».
– Что ты делаешь? – наконец спросил Джо.
– Жгу отцовскую рубашку, потому что я его ненавижу, но ты никому не должен рассказывать. Дай слово.
Он выдул большой розовый пузырь и, когда тот лопнул, ободрал его с лица и сунул обратно в рот.
– Не скажу. Мама говорит: как он с тобой обходится, это уголовка.
Я передернулась и натянула рукава пониже, чтобы не было видно синяков.
– Давай иди домой, и не забудь: рот на замке.
Он убежал, а я затоптала пепел, и по мне прошла волна страха, едва не сбившая меня с ног. Я почувствовала, что мне снова лет пять, и в замке поворачивается ключ Мика.
Я сосредоточилась на обугленных останках, лежавших передо мной, и глубоко задышала. Этот день вовеки будут помнить как «день горящей рубашки», сказала я деревьям. Пластмассовые пуговицы не сгорели, но оплавились в огне; втаптывая их в землю, я заметила, что металлические наконечники воротника уцелели. Они были еще горячими и обожгли мне пальцы, когда я клала их в карман.
Когда я возвращала спички к плите, по всей моей коже побежали мурашки из-за того, что я сделала. Не хватало всего одной спички, а я наблюдала, как очертания Мика корчатся на земле. Несмотря на страх, это было прекрасно.
В тот вечер я увидела по телевизору богиню. Лицо у нее было выточено, как маска, как у японского воина, а ее тонкие, как у паука, конечности, бились о тело, когда она двигалась. Звали ее Сьюзи Сью, сообщила мне бегущая поперек экрана строка, она пела песню под названием «Дорогая Пруденс».
Я стояла и пожирала ее глазами. У меня не получалось воспроизвести популярный в школе образ: белоснежные спортивные штаны с тремя идеальными полосками, зелеными или красными; тонкая синтетическая куртка «Адидас», застегнутая точно до нужного места между грудями; кулон-сердечко, который можно было носить половинкой сердца или целым, в зависимости от романтического положения в настоящий момент. Эти драгоценности никогда не будут моими. Но Сьюзи выглядела так, словно сама все смастерила из пары старых занавесок. Это было достижимо.
Я снова прошерстила рабочую шкатулку Барбары. Выложила всю свою одежду на кровать. Я прорезала дыры и ушивала швы. Отпарывала воротники. Шила, и игла, казалось, летала у меня в руках.
Я начесала волосы, так, что они встали толстой черной короной, нарисовала черные линии вокруг глаз и превратила губы в темно-алый лук Купидона. Когда я отступила назад, чтобы осмотреть себя в зеркале целиком, у меня перехватило дыхание. Родимое пятно – оно теперь выглядело так, словно там и должно было быть. Словно так и было задумано, как будто это такая маска, сделанная специально для меня.
