Посреди ночи зазвонил телефон, и я немедленно подумал о худшем. В полной темноте перед моими глазами возник образ Томми. Я увидел моего племянника мертвым — в какой–то канаве в Сохо, глаза слепо уставились в небеса и полны ужаса от того, что он увидел перед смертью, рот открыт, руки неестественно вывернуты, кровь медленно покидает струйкой его тело через левое ухо, а сам он становится все холоднее с каждой минутой. Еще одна смерть, еще один племянник, еще один мальчик, которого мне не удалось спасти. Я снял трубку, и мои худшие опасения подтвердились. Речь в самом деле шла о смерти — а по какой еще причине вас могут потревожить посреди ночи? — но не о смерти Томми.
— Матье? — произнес взволнованный голос на другом конце провода. Звонили не из полиции — я понял это по паническим ноткам. Голос был испуганным, однако настойчивым. Знакомый голос, только я не понимал, чей, поскольку страх слегка изменил его и как–то отдалил от моей памяти.
— Да? Кто это?
— Это П.У., Матье. — Я сообразил, что это мой друг–продюсер, инвестор нашего спутникового канала. — У меня ужасные новости. Не знаю, как и сказать. — Он помолчал, точно пытался подобрать два простых слова. — Джеймс умер.
Я сел на постели и в изумлении покачал головой. На своем веку я повидал немало смертей — как естественных, так и не очень, — но они никогда не переставали меня удивлять. Что–то во мне просто не в состоянии постичь, почему тела других людей так их подводят, в то время как мое остается необъяснимо мне преданным.
— Боже милостивый, — сказал я через секунду, не вполне понимая, как должен реагировать или какого отклика он ждет. — Как это случилось?
— Трудно объяснить по телефону, Матье. Ты можешь сюда приехать?
— Приехать куда? В какой ты больнице?
— Я не в больнице, и Джеймс тоже. Мы у него дома. Нам нужна… помощь.
Глаза у меня сузились; я не понимал, что он несет.
— Джеймс мертв, и ты — у него дома? — спросил я. — Ты вызвал врача или хотя бы полицию? Может, он еще не умер. Может, он просто…
— Матье, он умер. Поверь мне. Ты должен приехать. Пожалуйста. Я не прошу о многом, но…
Он принялся бормотать о том, как давно мы друг друга знаем, как много я для него значу, — какую–то чепуху, вроде той, что начинает нести мужчина, когда собирается сделать предложение любимой девушке, или напивается, или понимает, что обанкротился. Я отвел трубку от уха и потянулся к будильнику: на часах было 03.18. Вздохнул и помотал головой, пытаясь стряхнуть остатки сна, провел рукой по волосам, облизал пересохшие губы. Во рту было сухо, а кровать выглядела такой теплой, так манила меня. П.У. продолжал что–то говорить, и мне уже начало казаться, что он никогда не замолчит, поэтому я оборвал его.
— Буду через полчаса, — сказал я. — И ради всего святого, ничего не предпринимай, пока я не приеду, хорошо?
— О, слава богу. Спасибо, Матье. Я не знаю, что бы я без тебя…
Я повесил трубку.
Я познакомился с Джеймсом Хокнеллом пару лет назад, на приеме в лондонской Ратуше. Мы чествовали одного почтенного человека: он сделал карьеру в газетном бизнесе, а теперь сколотил небольшое состояние на своей автобиографии — главным образом, потому, что он в ней намекал на отношения между известными политиками последних сорока лет и близкими родственницами теперешней королевы, отчасти пикантные, отчасти не очень. Как и многие люди, сведущие в законах о клевете, он старательно избегал говорить прямо там, где хватило бы инсинуации, и никогда не ссылался на конкретный источник, а использовал проверенную временем формулировку «друзья… рассказали мне…» Я сидел за столом с министром иностранных дел и его женой, с молодой актрисой, недавно номинированной на «Оскара», ее немолодым бойфрендом — известной фигурой в мире скачек, парой молодых аристократов, беседовавших о наркотической зависимости одной супермодели, и моим тогдашним деловым партнером, чью фамилию я совершенно забыл, помню лишь, что у него были короткие темные волосы и полные губы, а имя выдавало в нем породу.
