Старик домогался узнать, сочувствует ли Арзакан этим «ужасам», и ругал зугдидских большевиков. В Тбилиси ничего не знают о здешних безобразиях, а то бы здорово влетело комсомольцам!
Там и колоколов не снимали, обедни и вечерни служат. Сам католикос служит молебны.
Лукайя грозился, что пешком пойдет в Тбилиси, обо всем сообщит властям, расскажет католикосу о наглости здешних комсомольцев.
— Что для бога насмешки таких мошек, как мы с тобой, не правда ли? — говорил Лукайя, все ближе придвигаясь к Арзакану. — Бог великодушен. Он только смеется над богохульством. Не так ли?
Лукайя добивался хотя бы одного «да» от Арзакана. Арзакан вежливо, молча отступал. Не трудно было сказать старику желанное «да» и таким способом отвязаться от него. Но он знал, что завтра же это «да» Лукайя разнесет по всему городу. Отрезать ему — «нет»? Но тогда завяжется долгий спор, а ведь юродивого все равно не переубедишь.
И Арзакан молчал. Лукайя же, теребя застежки на его рубахе и крепко вцепившись в руку, наседал все с бoльшим остервенением. «Бог невидим, как мысль, неуязвим, как огонь, неисчерпаем, как вода, неуловим, как ветер, бездонен, как море!»
Наконец Арзакан прервал Лукайя:
— Скажи, пожалуйста: Тариэл продолжает тебя бить?
— Бьет, а что?
— Заяви в союз, накажем!
Лукайя крепко выругал «ненавистный» профсоюз.
— Бьет! Не вас же бьет! Бьет меня, конечно! Он — мой господин. Пусть избивает, вам назло! Бьет, бьет, бьет! — истерически вопил Лукайя.
Окружающие начали прислушиваться к их разговору. Арзакан осторожно отстранил от себя старика.
— Передай отцу, что у меня собрание и я, вероятно, задержусь, — сказал он и быстро отошел от Лукайя. Потом одиноко побрел по железнодорожной насыпи.
Да… Видно, Дзабули ошиблась. Тамар, оказывается, в Зугдиди, проводит вечера с Тарашем, играет в нарды! А я, как окаянный, слоняюсь целый день по городу.
Рельсы, словно полированные, сверкали под луной. Гудели телеграфные провода. Арзакан устало шагал. У плакучих ив вдоль канавы квакши вели свой ночной разговор.
«Крр-крр-крр…» — слышалось совсем близко. Где-то вдалеке раздавалось в ответ: «Крр-крр-крр…»
Арзакан шел к Ингуру.
Мерцали в лунном свете серебристые листья ив. В кустах можжевельника блуждали светляки. Арзакан снял папаху. Ветерок теребил прядь волос, упавшую на потный лоб. С Ингура доносились звуки далекого оркестра болотных лягушек. Пискливо квакали одни, другие отвечали им на низких нотах.
И только эти лягушачьи хоры, эти монотонные причитания нарушали сон весенней ночи.
На дороге лежала опрокинутая арба. Человек, прислонившись к ней, спал с раскрытым ртом. Ворот у спящего был расстегнут. Сложив руки на груди, он сладко храпел. Лицо его было безмятежно, словно он никогда не знал забот. Мягкий свет луны освещал его лицо. «Как сладко спит, счастливец!» — подумал Арзакан.
И сердце его сжалось от тоски, — так захотелось ему такого же невозмутимого сна!
Юноша присел на край арбы. Кругом раскинулись луга. Вдали сверкал Ингур, лаская лунную ночь сонным всплеском волн. Лунный столб над водой напомнил Арзакану белое здание Тбилисского университета.
Воображение его разыгралось.
Вот Арзакан Звамбая — знаменитый ученый… Он поднимается по широким ступеням огромного белого здания. Почтительно кланяется ему молодежь, с уважением смотрит на его заслуженные седины. Арзакан всходит на кафедру. Сотни любознательных и любопытных взоров обращены на него в ожидании: что нового скажет маститый ученый Арзакан Звамбая? В газетах помещают его портреты, о нем пишут как о неутомимом борце с колхидской малярией.
…Все ослепительнее, все ярче свет луны. Там, за Сатанджийской крепостью, на голубых горах вздымаются белые башни облаков. Но разве это облака? Они похожи на громадные мраморные бастионы. Вздымленные к самому небу, они как бы олицетворяют безудержные, непокорные мечты юноши.
Все ярче свет луны, все оглушительнее переливчатые трели лягушек. Новые и новые хоры принимают участие в ночном состязании. «Крр… крр… крр…» — перекликаются лягушки из засад в ивняке и из ольховых чащ.
«Пора!» — подумал Арзакан и, пересекши наискось луг, поднялся на маленький холмик. Отсюда как на ладони усадьба Шервашидзе, белеющая в лунном свете. Издали доносится шум реки. В темном старом дубняке одиноко плачет сова.
