За поворотом рельс,
И бледной немочью млел фонарь,
Не погашенный поутру.
Итак, все кончено! Два пути!
Два пыльных маршрута в даль!
Два разных трамвая в два конца
Должны нас теперь умчать!
Но низенький юноша с грубым лбом
К солнцу поднял глаза
И вымолвил:
«В грозную эту ночь
Вы были вдвоем со мной.
Миру не выдумать никогда Больше таких ночей…
Это последняя… Вот и все! Прощайте!»
И он ушел.
Тогда, растворив в зеркалах рассвет,
Весь в молниях и звонках,
Пылая лаковой желтизной,
Ко мне подлетел трамвай.
Рево́львер вынут из кобуры,
Школяр обойму вложил.
Из-за угла, где навес кафе,
Эрцгерцог едет домой.
Печальные дети, что знали мы,
Когда у больших столов
Врачи, постучав по впалой груди,
«Годен!» — кричали нам…
Печальные дети, что знали мы,
Когда, прошагав весь день
В портянках, потных до черноты,
Мы падали на матрац.
Дремота и та избегала нас.
Уже ни свет ни заря
Врывалась казарменная труба
В отроческий покой.
Недосыпая, недолюбя,
Молодость наша шла.
Я спутника своего искал:
Быть может, он скажет мне,
О чем мечтать и в кого стрелять,
Что думать и говорить?
И вот неожиданно у ларька
Я повстречал его.
Он выпрямился… Военный френч,
Как панцирь, сидел на нем,
Плечи, которые тяжесть звезд
Упрямо сгибала вниз,
Чиновничий украшал погон;
И лоб, на который пал
Недавно предсмертный огонь планет,
Чистейший и грубый лоб,
Истыкан был тысячами угрей
И жилами рассечен.
О, где же твой блеск, последняя ночь,
И свист твоего дрозда!
Лужайка — да посредине сапог
У пушечной колеи.
Консервная банка раздроблена́
Прикладом. Зеленый суп
Сочится из дырки.
Бродячий пес Облизывает траву.
Деревни скончались.
Потоптан хлеб.
И вечером — прямо в пыль
Планеты стекают в крови густой
Да смутно трубит горнист.
Дымятся костры у больших дорог.
Солдаты колотят вшей.
Над Францией дым.
Над Пруссией вихрь.
И над Россией туман.
Мы плакали над телами друзей;
Любовь погребали мы;
Погибших товарищей имена
Доселе не сходят с губ.
Их честную память хранят холмы
В обветренных будяках,
Крестьянские лошади мнут полынь,
Проросшую из сердец,
Да изредка выгребает плуг
Пуговицу с орлом…
Но мы — мы живы наверняка!
Осыпался, отболев,
Скарлатинозною шелухой
Мир, окружавший нас.
И вечер наш трудолюбив и тих.
И слово, с которым мы
Боролись всю жизнь, — оно теперь
Подвластно нашей руке.
Мы навык воинов приобрели,
Терпенье и меткость глаз,
Уменье хитрить, уменье молчать,
Уменье смотреть в глаза.
Но если, строчки не дописав,
Бессильно падет рука,
И взгляд остановится, и губа
Отвалится к бороде,
И наши товарищи, поплевав
На руки, стащат нас
В клуб, чтоб мы прокисали там
Средь лампочек и цветов, —
Пусть юноша (вузовец, иль поэт,
Иль слесарь — мне все равно)
Придет и встанет на караул,
Не вытирая слезы́. [29]
<1932>
1. на планете Рогонда
горит
костер
можно
расслабиться
можно снять скафандры
пожевать буннут
2. под бесконечными звездами
под туманным покровом туманности VX2
проводники
заваривают свой особый чай
который пьянит и отгоняет печаль
выпиваешь
и твоя голова
улетает
в зенит
и одна среди звезд
звенит
и
тает
3. на привале в пустыне
снайпер не должен спать
но белый
теплый песок
напоминает чистые простыни
и каждый бархан — кровать
опираясь подбородком на ствол
человек в кислородной маске
держит голову прямо
в темноте
вспоминает
маму
прошлогодний праздник отцовского клана
обильный стол
блестящий, натертый соком дерева мааххи пол
в доме двоюродного деда
и еще, честно говоря, внучку соседа
из-за южных холмов
они выходят большие
прозрачные
как воспоминания
как страхи
из детских снов
в студенистых руках — как бы обрезки труб
из обрезков бежит огонь
вокруг
они распространяют странную сладкую вонь
5. Маарт Каальба
с пробитым боком
остался теперь один
закрывая глаза
он видит космос
и хаотическое столкновение другом с другом
каких-то абстрактных льдин
лейтенанты все разбежались
сгорели
ушли с головой в песок
