Шофер наблюдает за мной в зеркало. Смущенная, я отворачиваюсь, сижу в автобусе одна — вот уже несколько километров никто не входит. Вероятно, на моем лице отражается растерянность, меня обнаружили. Никто не должен меня видеть. Меня здесь нет.
Сидеть — само по себе удовольствие. Мускулы расслабляются один за другим, и ничего у меня не болит. Могу свободно скрещивать и опускать ноги, давать отдых рукам. Я потягиваюсь, выпрямляюсь. Ноготь, обломившийся до мяса, напоминает об ударе, но я теперь не ощущаю боли. Меня больше не трясет как в лихорадке, кожа не подергивается, она вновь становится эластичной, упругой. Слишком долго находилась я в непрестанном напряжении, опасаясь травм, наконец-то могу свободно вздохнуть. У конвейера же, если и можно присесть на железную или деревянную скамейку, все равно остаешься согнутой. Тело деревенеет от такого плохого с ним обращения. Когда, стараясь приспособиться к ритму машины и связанным с этим неудобствам, выбираешь наиболее подходящее положение, мускулы и нервы напрягаются до предела, приноравливаясь к неумолимости механизма. Порой невозможно определить, кто кем управляет — машина действиями человека или он машиной? Все плавает в масле. В конце концов перестаешь понимать, что именно утомительнее всего.
Шофер отвел глаза. На следующей остановке, ворча, входит старуха, вся в черном. Она возмущена опозданием автобуса — ведь идет дождь.
Шофер шутит:
— Черт побери! Такая толстуха, как вы, не скоро растает.
— Негодник! — огрызается старуха. — Не хотела бы я, чтобы твоя бедная мать тебя слышала!
Я затаилась на своем сиденье. Душивший меня комок в горле исчез. Вспоминаю, что с самого отъезда ни разу не кашлянула. А ведь как намучилась с этим бронхитом, не дающим спать по ночам.
Сил моих больше уже не было, и я пошла за больничным листом к доктору, я ему сказала: «С ног валюсь, все тело сводит, любая мелочь раздражает, все выбивает из колеи, плачу по пустякам, целый день стою у конвейера, темп бешеный — не угнаться, вздохнуть некогда, даже в уборную и то не отлучишься, а вечером, дома, надо заниматься хозяйством, ребенком, все это убивает меня, вы понимаете?» Нет, он ничего не в состоянии понять. «Надо найти другую работу». Воображает, что это так легко, но ведь у меня нет ни диплома, ни профессии. А стоять у конвейера тут ли, там ли — какая разница?
Унизительно раздеваться, обнажая в неуютной обстановке врачебного кабинета свое тело, чтобы доказать, что тебе невмоготу от той жизни, которую ты ведешь, что ты устала и тебе необходимо передохнуть. Доктор слушает, осматривает, выстукивает, ставит диагноз; с высоты своей учености и положения, позволяющего заказывать бумагу с личным штампом, он судит, имеешь ли ты право на недельный отдых. Неявка на работу — в социальном смысле дело серьезное, оно дорого обходится хозяевам, страхкассе, и самому государству, и даже всей нации.
А ежедневное хождение на работу, отчего мы тупеем, заболеваем, — разве это не большее бедствие?
К счастью, у меня было пониженное давление, и я получила больничный лист в трех экземплярах с подписью и печатью. Некоторые мои товарки никогда на пропускают работу из страха перед доктором. Если «он» не найдет их достаточно больными, они со стыда сгорят. И вот, еле держась на ногах, с высокой температурой, они тащатся на завод. Им легче повздорить с мужем или начальником, чем обругать доктора. Он вроде бы может не только не признать болезни, но и накликать ее. Как будто от него зависит и наше плохое самочувствие, и здоровье. Словно бы наше естество ускользает от нас и становится таинственным предметом, который повинуется неведомым нам законам. Если отвращение, усталость, жажда отдыха не отразились на деятельности моего сердца или пищеварения, остается только стыдливо одеться.
А ему не повредят 50 франков за консультацию. Сама-то я никого не интересую. Стетоскоп не улавливает моего отчаяния. Должно быть, просто-напросто мнительна. Обычная депрессия; ампулы, капли, пилюли, рецепты, напичканные кальцием и витаминами. Сто франков аптекарю, а через неделю опять гни спину.
