Возле самого их дома шла стройка. На неогороженной площадке навалом громоздились железные балки, рулоны толя, бревна, трубы. Среди прочего валялся и моток электрокабеля. Отец приехал на обед, водитель в кожаной куртке — рослый мужик с колючими глазками — вцепился в моток, пристроил к багажнику пару досок, чтобы не заработать грыжи, — хозяйственный такой человек — и вкатил туда провод. Отец сбежал вниз в одной рубашке — все видел в окно.
— Выгружай! — прикрикнул, откусывая огурец.
— Черта пухлого — выгружу! Неужто такой мелочи жалко, директор?
— Мелочи? Это же дефицитная вещь! — Отец отшвырнул огрызок огурца, подскочил — Знаешь, как называется присвоение такой мелочи? Воровством! Ты — вор!
— Все теперь воруют. Начальники, глядишь, больше, чем подчиненные.
— Я твой начальник. Что я украл? Скажи!
— Не украл, так украдешь.
Отец вздрогнул, но еще владел собою.
— Зачем он тебе, этот кабель?
Шофер смутился, почесал затылок.
— В хозяйстве все сгодится.
— Воруешь, значит, чтобы воровать, сволочь? Не от нужды, безо всякой надобности?
— Не кипятись, директор. Пожалей свои очки! — водитель был куда моложе отца.
— И не такие меня пугали. Вора, видите ли, побоюсь!
Дрожащей рукой поправил отец очки и пнул мерзавца ногой. Водитель согнулся пополам, рухнул на щебенку.
Директор бьет своих подчиненных, где это видано! Отец слушал прокурора, улыбаясь. Вора я бил, вора. Крепкий мужик, кулаком не уложишь. Так я ногой.
Несколько месяцев таскали отца по разным кабинетам. Приезжала комиссия за комиссией. Мать без ведома отца пыталась задобрить ревизоров, все они были на стороне «пострадавшего», пока не откопали у него в саду фрезерный станок…
Все происходит в вагоне скорого поезда, даже если до сих пор ничего важного еще не произошло. Поезд мчится по внезапно раздвинувшейся, с ветрами и облаками состязающейся земле не теперь, а семнадцать лет назад. Потому тут более уместным было бы прошедшее время и, наверно, следовало бы говорить: не происходит, а происходило.
Итак, мчался на всех парах дополнительный скорый — один из множества поездов, спешащих на юг в разгар летних отпусков; над по-змеиному извивающимся и время от времени победно гудящим составом летели клочья дыма и таяли, не оставляя никаких следов — лишь горький, забивающий ноздри запах сгоревшего угля, — а в проходе вагона, возле запыленного окна с занавеской цвета слоновой кости, стояла женщина с очень молодым, почти детским личиком. Глаза цвета остывшего пепла — ни большие, ни маленькие. Чуть вздернутый, а точнее — не идеально прямой нос. Слегка набухшие губы словно бы не до конца вылеплены, как и вся она, помнящая себя вчерашней, но не предполагающая, чем будет за следующей станцией, через день-другой, а тем более — через год. Его, это бледноватое, ничем не примечательное личико, скребли солнце и тени, словно вознамерились проникнуть под кожу, прогнать окоченелость и освободить место для других ощущений. Мерцала даль, летели навстречу, оставались позади и возникали вновь кучи серого угольного шлака, словно куски ее предшествующей жизни, однако даже печальная сумрачность взгляда, не побежденная сверканием солнца, навязывала мысль о будущем — не нынешнем — ее облике. Какой вернется она с гор? Рано гадать, пока что прильнула к окну грустная светловолосая девочка, о том, что она уже замужем, говорит обручальное кольцо. Золото блеснуло, когда она подняла руку к занавеске — раздвинуть или задернуть, чтобы солнце не так слепило? Еще красноречивее подтверждал ее замужество высокий солидный длиннолицый мужчина. И у него такое же кольцо, хотя он гораздо старше девочки. Мужчина тихонько вышел из купе и застыл у нее за спиной, не решив еще, какими словами или движением заявить о себе.
Он старше на целую кучу лет. Об этом явственно свидетельствовали не признаки постарения — пока что незаметные, может, лишь намечавшаяся на макушке лысина, которую, впрочем, еще не обязательно было прикрывать прямыми, воскового оттенка волосами, — о возрасте во всеуслышание заявляли самоуверенность и сознание собственной значительности. Оно было весомо, это сознание, но, как и плотная материя костюма, не производило грубого или тягостного впечатления. Мужчине шла его медлительность, казалось, каждое могущее сорваться с губ слово, прежде чем произнести его, взвешивал он всей своей статной фигурой, всей окутывающей его оболочкой солидности, всеми сопутствующими ему воспоминаниями и привычками. Поэтому усмешка узкого, едва прорезанного рта означала не высокомерие, а снисходительность человека, твердо убежденного в своей правоте. Однако губы тут же сомкнулись; они не наедине и к тому же в ситуации, подсовывающей как занозы, всевозможные неожиданности, они — в дороге.
