Семен Семенович не сразу отвечал; по случаю перемены ветра он только что отдал приказ убрать парус, намокший от мимолетного дождя и гремевший как железный лист. Матросы взобрались по веревочной лестнице и стали один за другим скакать на свободный край полотна. Их долго носило и трепало по воздуху.
— Это город Кос. выговорил наконец Семен Семенович, когда люди, побарахтавшись в воздушном просторе, загребли-таки ногами и руками упрямый парус и прикрутили его к мачте. — Не хотите ли бинокль?
Я разглядел крепость, кубической формы здания, десяток минаретов и обнаженные деревья. расстояние было так велико, что, казалось, весь город стоял в воде.
— Семен Семенович, расскажите, что вы знаете про Кос?
— Ничего я не знаю; мы на него не заходим. Один Англичанин говорил, что тут Иппократ родился. Может и не правда…
— Смотрите, сказал спустя некоторое время Семен Семенович, сахарная голова из воды высунулась; это камень Паша; был здесь сперва маяк, а теперь уничтожили… Греческая экономия! Не угодно ли пройти в темь! Направо остров Карабоглу; сейчас, как поравняемся, покажу вам каменного Хохла; только не зевайте, его видно, одну минуту, не больше…
— Вот он, смотрите…
На скате, в полугоре, довольно отчетливо вырезался в небе профиль человека в малороссийской шапке; он будто закопан по плечи в землю и, нагнувшись, глядит вниз, в море.
— А когда вы мне Родос покажете?
— До него еще далеко, часов восемь. Хороший город; я однажды провел в нем с неделю. В целом мире нет лучше Греков, чем тамошние; живут весело, открыто, и какие гостеприимные! Правда, чванны немного: у них ведь родословные ведутся от Периклов и Аристидов. Ну и сам город тоже старинный. Вообразите, например, улица времен крестоносцев; дома так сохранились, ровно жилые; прибиты к ним щиты и гербы… Того и жди, вылетит из ворот рыцарь с опущенным забралом, копье на перевес, и стопчет тебя своим конем: чего мол ходишь в наши владения?…
— Долго простоим мы в Родосе?
— Мы туда не зайдем вовсе.
— Как так? ведь по расписанию должны же остановиться?
— Что расписание? Теперь вон нельзя бросить якорь, — зыбь идет с зюйд-ост-тень-оста… Я так и проставлю в журнал.
Семен Семенович вынес из рубки морскую карту большого масштаба, на которой был даже помечен Паша, и беря меня в свидетели, стал вычислять неудобства, представляемые открытым родосским рейдом при сегодняшнем ветре и зыби.
— Если бы дул норд-вест-тень-вест, тогда бы зыбь с зюйд-ост-тень-оста улеглась…
Я ничего не понимал.
— Я главное, чтобы взять на судно одного Жида и три мешка арбузов, нужно за практику уплатить чуть не пятьдесят рублей, да угля сожжешь рублей на двадцать! И выходит один оптический обман.
Это я понял, но подобных причин Семен Семенович в журнал не заносит.
Опять пошел дождь и больно сечет лицо: капитан убрал карту, кочегар скрылся в подполье, босые ноги спрятались в нары, а девочка убежала к другому своему приятелю, повару.
Семен Семенович еще вчера превозносил мне красоту одной из поклонниц.
— Полюбуйтесь когда-нибудь, настоящая краля, говорил он.
Не она ли, высокая, стройная, стоит у борта и задумчиво смотрит в даль? Повязка спустилась с головы и русые волосы покрыли щеки.
«Наверно Анна Константинова»! мелькнуло у меня в мыслях, но ничто, кроме собственной фантазии, не могло подтвердить этой догадки. Если б еще цвет глаз, рост, особые приметы были выставлены в её паспорте…
Она не замечает дождя и ветра; устремленный в одну точку взгляд не видит окружающего; за морем, за островами на горизонте, открылась ей иная картина: тихая пристань, деревни дремлющие у подножия гор, и Смирна, светлая и радостная как весна… Там мир и покой, там рай, потому что там он, а он все!..
Кто он такой? Неужели Грек в засаленной феске с попугаечным носом, в роде тех почтительных истуканов, что сидели в консульстве на кончике стульев?
Обедали со скрипкой. [13] Нусрет-паша лежит у себя, но блюда поочередно исчезают в его помещении и выносятся оттуда пустыми.
Вечером молчим с Семеном Семеновичем на мостике. Несмотря на сильный ветер, в осеннем пальто мне не холодно. А нынче Крещение: в России стужа, санный путь, иней на деревьях… И услужливое воображение переносит меня со Средиземного Моря в тот край, где хотя и не цветут лимоны, во который для Русского краше всех стран на свете…. Рулевой должно-быть тоже вспомнил родину; он проверяет курс, наклонившись над медным кожухом компаса, и поет вполголоса: «Ах ты, поле мое, поле чистое». Во мраке видно одно его освещенное лицо.
