Рассказ был неожиданный, биография тоже.
Но по ходу действий, как говорит Зощенко, надо было верить, поддакивать, и с искренним видом соглашаться.
Много лет спустя, когда читал я с немалым удовольствием «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова, родословная героев, несмотря на смелость вымысла, казалась уже не только правдоподобной, но в какой-то мере традиционной и преемственно связанной с далёким прошлым.
Конечно, всякому овощу свое время, но от незаконного сына Дорошевича до детей лейтенанта Шмидта шла несомненно прямая линия…
С начальником движения на Курском вокзале Ракшанин держал себя в высокой степени независимо.
Презрительно оттопыривал губу, показывал какой-то открытый лист с печатями градоначальства, почему-то предлагал в случае сомнений, позвонить генералу Дедюлину в Петербург, осторожно намекал на то, что имена железнодорожных деятелей, оказавших содействие будут, само собой разумеется, с благодарностью упомянуты в печати, в отчёте о погребении великого писателя, и в качестве последнего удара, наклонился к самому уху начальника движения и доверительно шепнул:
— Ни я, ни Влас Михайлович услуг не забывают.
Скала не выдержала.
Через несколько минут синие пропуски для представителей печати были выданы, победоносный Ракшанин шел впереди, случайный корреспондент «Голоса юга», соблюдая дистанцию, следовал за ним, а окончательное сближение произошло в переполненном до отказа ночном поезде, — в бесчисленных ходатайствах о дополнительных поездных составах было твёрдо отказано.
По дороге Ракшанин уснул.
Надо было воспользоваться антрактом, собраться с мыслями.
Выйти на обледенелую площадку, подышать чистым морозным воздухом.
Опять это чувство железной дороги. Законная ассоциация идей. Образ Вронского, пальто на красной подкладке; испуганный, молящий, счастливый взгляд Анны; снег, буря, метелица, искры паровоза, летящие в ночь; роман, перевернувший душу, прочитанный на заре юности; смерть Анны, смерть Толстого.
* * *
Зимняя утренняя заря. Станция Астапово.
На боковом пути три вагона — синий, зелёный, товарный буро-коричневого цвета.
В товарном — дубовый гроб.
Тихо, пустынно, безмолвно.
Народу мало.
Толпу паломников высадили на предыдущей станции.
Поодаль, перебегая замерзшие рельсы, суетится кучка фотографов.
У Орлова вид непроницаемый, угрюмый, усы заиндевели, опущены вниз, есть какое-то сходство с Глазуновым, только Орлов куда выше ростом и массивнее.
Ракшанин что-то долго лепечет, а он на него никакого внимания, прочитал письмо Сергея Ивановича, что-то невнятно пробурчал и сразу повёл к синему вагону.
— Ехать недолго, оставайтесь на площадке, внутри семья, не надо беспокоить.
Долго ждали, покуда подали маленький, старенький, почти игрушечный паровозик.
Прицепили вагоны — синий, зеленый, темно-коричневый товарный.
В зелёном приземистый, коренастый исправник; бородатые жандармы, все как на подбор, похожие на Александра Третьего; какие-то военной выправки люди в штатском.
Поезд тронулся.
Всё было неправдоподобно, просто, чинно, бесшумно.
Самые яркие молнии рождаются безгромно.
Мысли, управляющие миром, приходят походкой голубя.
* * *
За версту, другую до Козловой Засеки толпа, народ, мужики в рваных тулупах, бабы из окрестных деревень, люди всякого звания, студенты, конные казаки, курсистки с курсов Герье, безымянные башлыки, чуйки, шубы, — и чем ближе, тем больше, теснее, гуще, и вот уже от края до края одно только человеческое месиво и море, море голов.
Ракшанин вынул записную книжку и послушным карандашом отметил:
— Сотни тысяч.
По сведениям канцелярии Тульского губернатора оказалось на всё по всё — около семи тысяч человек, самое большое.
Надо полагать, что на этот раз истина была на стороне канцелярии.
* * *
И вновь, и в последний раз поезд остановился.
Толпа обнажила головы. Все, как надо.
Запечатлелась в памяти статная фигура младшего из сыновей, синеглазого Ильи Львовича.
Он первым вышел из вагона и, подав руку графине-матери, бережно помог ей сойти на землю.
У Софьи Андреевны было серое, одутловатое лицо с сильно выступавшими скулами и мясистым подбородком.
За траурной вуалью глаз не было видно.
