«Чего, — говорит, — стряслось?» В другой раз я бы ему точно лысину намылил, этому вонючему пердуну черномазому, за такое непочтительное отношение к лучшему средневесу всей Аляски, но по случаю праздничного своего настроения я его простил: «Мэнни выиграл дело. Суд постановил выпустить его из карцера. Вот чего стряслось!» Роджерс даже забыл спичку из уха вытащить: «Потрясно! Вот это здорово!» И я ему выложил свой план: «Слушай, Роджерс, через пару минут начальник Рэнкен будет по ящику болтать… Пусть наши вонючие пижоны послушают, как он нам будет свои байки травить. Дай в динамики девятый канал с ящика, приятель. В твоих венах, я надеюсь, пока еще кровь не остыла или они уже дерьмом забиты, Роджерс, дружок ты мой ненаглядный?» Старик уселся в той же позе, в какой я его застукал, и засунул спичку в ухо, а свободной рукой начал переключателями щелкать: «Да я уже пятый срок волок, когда ты еще и в пеленки писать не начал… Ладно, Бак, топай. Пострадаем за святое дело. Пусть послушают ребятки! Пусть порадуются!» Я на месте подпрыгнул и аж завизжал от счастья:
«Дьявол всех раздери, приятель! Верно я говорю, Испанец ты мой родной?!»
Выскочил я в коридор, а там уже голос Сью Маджорс на всю тюрягу:
«Никто не говорит о том, что тюрьма должна быть площадкой для детских игр. Мы все считаем, что человек, идущий против закона, должен быть наказан, и мы все хотим, чтобы преступник был изолирован от общества, но не кажется ли вам, мистер Рэнкен — (ну и складно эта баба треплется, язва такая: „Не кажется ли вам, мистер Рэнкен…“, попадись она мне, когда я на свободе был, где-нибудь в укромном местечке, уж я бы ей доказал, в чем прелесть мужского превосходства!) — что общественное самосознание, так сказать, совесть общества, несколько шокировано вашим поступком, а именно тем, что вы на целых три года заточили человека в карцер?» Все ребята в своих камерах затаили дыхание, ожидая ответ этого чудовища Рэнкена: «Если бы речь шла о человеке, то — да, я бы согласился с вами, но Мэнхейм — животное. Он уже дважды бежал из тюрьмы. Он грабил банки. Он — убийца, в конце концов. И ему абсолютно наплевать на вашу жизнь, наплевать на мою жизнь, ему плевать даже на свою собственную жизнь… Ну, что тут началось, даже пересказать невозможно. Ребят словно разорвало: „Мать твою, Рэнкен, пошел ты знаешь куда! Пристрелить этого ублюдка! Даешь Мэнни в президенты!“ Со всех этажей из камер полетела горящая бумага, зэки жгли книги, газеты, тряпье, старые вещи и вышвыривали через решетку в коридор, во всех концах здания затопали вертухаи, забегали, как крысы, зазвенели связками ключей, и вот уже примчался один взвод охраны, начали распускать рукава брандспойтов, затем еще один, еще, еще… И сквозь весь этот шум с трудом пробивался голос Рэнкена: „Он ни во что не верит… Он способен на все… Вот уже двадцать шесть лет я работаю в тюрьмах, и я повидал на своем веку и воров, и убийц… Мне есть с чем сравнить этого Мэнхейма…“
Вода из брандспойтов била в лицо с такой силой, что отбрасывала человека к противоположной стене камеры, а если струя попадала по рукам, трясущим решетку, то ощущения были, как от удара молотком по пальцам. Я заорал: «Иисус Христос, сын бедного Генри!..» — и увидел пахана: «Привет, Джона!» — сказал я ему. — Мэнни добился своего». «Конечно», — кивнул Джона. «Он в самом деле поимел их всех», — добавил я. Нетерпение переполняло меня. Нетерпение и гордость, что сам Джона разговаривает со мной. И я просто обалдел, когда Джона сказал мне: «Конечно, приятель, это здорово, что он поимел их. Увидимся на прогулке».
Вернувшись Домой, я увидел бардак. Недаром я всегда говорил: «Дом без Хозяина — это уже не Дом». В этом здании, где мне знаком каждый уголок, я — Хозяин. Стало быть, это мой Дом. Мой, а не этого девяносточетырехлетнего идиота, который считается начальником тюрьмы, а сам забыл сюда дорогу. Только дружба с губернатором штата да связи в управлении тюрем и удерживают его в своем кресле. Я думаю, что никто из этих прихлебателей, что вокруг него вертятся, и не знает, сколько лет шефу, и я этого не знаю, и он сам, наверное, не знает. Ну и плевать мне на него! Мне даже легче работать, когда я в должности заместителя начальника. Потому что у меня тогда руки развязаны. И если б не чертов суд, в моем Доме и сейчас был бы полный порядок. Кретины!
