Хватал без разбору книги с полки, драл, морщась от усилий, страницы. Пусть будет огонь, иначе…
Что там, за этим «иначе», он не знал, но зябко поеживался.
Все, что можно было сжечь из мебели, он сжег давно. Оставалась только эта книжная полка. Здесь, в уголке, напрочь забытый, лежал крохотный браунинг — развеселенькая перламутровая рукоять, орнамент с цветочками и птичками по вороненой стали.
Шмельков тихо присел на табурет.
Тихо и вкрадчиво кто–то полуспросил:
«Это — выход?»
И кто–то тихо, но уже настойчиво, сказал ему, как чужому:
«Это — выход».
«Постой! Ну а как же Лиза?»
«Что ж? Ты уйдешь — уйдет и Лиза. Не надо будет мучиться: «Что же делать? Что же делать?» Ты просто уйдешь, и все. Будет темно. Будет тихо».
Господи! Как все просто!
Он снова поднялся, подошел к полке.
Пистолетик сиял в уголке — перламутровые щечки, а каждый винтик, гляньте–ка, в форме розанчика!
Шмельков аккуратно снял полку с гвоздей. Врассыпную побежали мелкие тощие клопы. Не притрагиваясь руками, одним движением выкинул пистолет в угол.
Затем принес колун и стал с мстительным хряском дробить полку в мелкую деревянную дребезгу: чем мельче, казалось, тем лучше.
«Ну нет! Не на того напали!» — колотил он по субтильным дощечкам.
Набил щепками печь. Загудело пламя, настоящее пламя — тугое, свирепое и веселое. Он тяжело дышал, довольный.
Кратко подумал, что бы сделать дальше, и вдруг полез в стол за пузырьком со спиртом. Глубокомысленно уставился на отсветы огня у печки. Затем скучно произнес:
— А выход–то есть…
Дежурный был удивлен, когда среди ночи увидел перед собой Шмелькова.
— Что это вы полуночничаете? Ваших же сегодня по домам отпустили.
— Не спится. Да и холодно, братец.
Кабинет Шмакова был свободен. Вячеслав Донатович взял ключи, поднялся на этаж. Плотно и тихо прикрыл двери. Сразу же направился к телефону.
Телефонистка пропела в трубку не по–ночному ясненько и звонко:
— Ста–анция!
— 4–24–40, — сказал он, — 4–24–40, барышня… Лиза! — сказал он, и голос его вдруг запрыгал. — Об одном умоляю: не спрашивай меня ни о чем! Тебе необходимо завтра же куда–нибудь переехать. Тебе есть куда переехать? Лиза! Я ничего не могу тебе сказать, кроме этого: завтра же съезжай с квартиры. Это очень опасно. Для тебя. Или — лучше так: — ты завтра придешь ко мне. Я попытаюсь тебе объяснить, хотя и не смогу, наверное. Об одном умоляю тебя: завтра же. Утром я буду ждать тебя. Завтра, Лиза!
— Давай, Шмаков, докладывай!
— По Москве: состоялось свидание Боярского и Федорова. Боярский согласился деньги отдать взамен на членство в штабе, на возможность быть автономным и так далее.
Новости по Питеру: найдены адреса последних двух телефонов. Первый — в пустой квартире на Офицерской. Номер бывшего депутата Думы Переверзева, умершего год–полтора назад от тифа. Сын — на юге. Офицер. По слухам, будто бы тоже не живой. Хозяйку квартиры Елизавету Григорьевну видели три дня назад. Больше она там не появляется. В квартире изъят чемодан: золотые украшения, монеты, камни из собрания Волконской.
Второй телефон — в юсуповском дворце. Пока ничего не обнаружили, да и мудрено: там около сотни комнат. Управляющий — из бывших слуг Юсупова. Контра.
— Что ж, Шмаков? Похоже, что дело «с большими нулями» кончается? Поздравляю!
— Не кажи гоп, а то сглазишь…
— Не бойся. У меня глаз голубой.
22. ПОДПОРУЧИК ПРОТАСЕНКО
«Я устал, голубчик. Поверьте, что это нелегко — на исходе пятого десятка бороться, не веруя в победу. Не хочу отягощать Вас зрелищем, которое сам никогда в жизни терпеть не мог, поэтому покончу где–нибудь на стороне. Мой Вам последний совет: порвите с Ф. Это опасный человек. Перстень — это подарок. Прощайте и простите. Ваш Н.П.Б.».
Протасенко не сразу заметил эту записку, когда проснулся в тесной, пропыленной, похожей на чулан комнатенке на Тверской, где они обитали с Боярским.
Прочитав послание, Протасенко сначала ничего не понял. Потом — понял и ужаснулся. Затем задумался и злобно выругался: «Сбежал, чтобы заграбастать деньги! А потом — за кордон! Ах какая все–таки скотина!»
От бешенства у него задрожали руки. Он порезался, бреясь, и это еще больше взбесило его. Прикладывая к порезанной щеке полотенце, он разъяренно метался в тесном пространстве комнатенки, уже не разговаривал вслух, а только шипел, как змея. Больно ударился бедром об угол ломберного столика и — будто нашел истинного врага: поднял стол на воздух, держа за ножки, с кряхтением ножки эти сломил, бросил на пол, стал топтать сапогами.
