Зато какое значение, этим нескольким рублям придали в суде! Следователь специально отметил в обвинительном заключении, что потерпевшая Колесникова приготовила пять рублей, похищенных убийцей, для уплаты в кассу взаимопомощи… А прокурор именно на них обращал внимание судей, подчеркивая, что убийство кассира Крайнов совершил с единственной целью — завладеть деньгами. А то обстоятельство, что деньги остались в кассе, свидетельствует лишь о том нервном напряжении, в котором находился нападавший, не заметивший на столе фибрового чемодана, где они в это время лежали. Следовательно, все его оправдания в случайности выстрела суд во внимание не принял.
Он проклинал тот день, когда встретился с Горчиловым. «Реставратор Иван Иванович!» Никакой не Иван Иванович, и не реставратор, а Федот Кузьмич Горчилов, старый вор–рецидивист, только год продержавшийся на свободе. Хитрый лис, и в суде выворачивался, пытаясь представить дело так, будто сам никакого отношения к нападению на кассу не имеет. «Он попросил подвезти на машине. Больше ничего не знаю. Где он взял пистолет — не знаю!» Спасибо, прокурор разделал Косого несколькими жгучими, как осы, вопросами и, сколько тот ни вертелся, изобличил.
Сейчас его охватило такое бешенство, что, дали бы ему винтовку, застрелил не задумываясь!
В изоляторе его содержат полгода. И каждый день — испытание! Давит ожидание, гнетет тишина. И какое испытание! Все шаги по бесконечно длинным коридорам, лязганье железных запоров — все к нему! Вчера вывели из камеры и повели, думал — все, ноги подкосились, тошнить начало. Потом оказалось — на осмотр к врачу. Все жалобы выложил, а что жалобы! Потом до вечера лежал, отходил. Ест мало, пища кажется горькой. Часами сидит без движения, устремив взгляд в одну точку, а в голову приходят такие мысли…
Ночью спит мало. Вместо сна наступает какое–то безвольное отупение, или вдруг по нескольку часов трясет как в лихорадке. Ночью звуки слышней, чувства обостренней. Когда замолкают на шоссе машины и за толстой тюремной стеной затихает московская улица, изредка в камеру доносится стук женских каблучков, спешащих по ночному асфальту. Мужские шаги не доносятся, а вот женские слышатся. И тогда он подкрадывается ближе к окну, с волнением, напряженно прислушивается к этим шагам. Стук каблуков скоро затихает, вот тогда–то и приходит страшная злоба и жуткая зависть к тем людям, живущим по другую сторону двухметровой стены, для которых самые большие заботы — мелочь по сравнению с его бедой. Бедой, из которой он по своей воле выйти никак не может. Он полжизни бы отдал, чтобы выбежать из этой безразличной к его судьбе камеры хотя бы на час, чтобы вдохнуть полной грудью воздуха, обрадованно, во весь голос закричать на опушке леса.
Он не мог себе представить, что его, молодого, сильного, кому–то нужного человека, лишат жизни. Сейчас он всех боялся и всех ненавидел.
«…Я клянусь, что честным трудом искуплю свою вину…»
Конечно, искупит трудом, так все пишут. Стране всегда нужны рабочие руки. Да, слова в просьбе о помиловании он написал правильные. Какие емкие слова! Они должны затронуть тех людей, от которых сейчас зависит многое, они не могут не задеть их чувства. Ведь как они действуют на него самого! Когда читает, даже мороз идет по коже.
«Прошу Вас помиловать меня ради моей маленькой дочки, которую я еще не видел, она родилась без меня…»
О своей беременности Надя рассказала ему тогда, когда изменить что–либо было невозможно. «У нас будет дочурка! — шептала ему Надя. — Мы ее назовем Машенькой!» Ее слова проходили тогда мимо него, все мысли были заняты подготовкой к нападению на кассу… Оставалось всего три дня…
Потом два… Потом — один… «Неужели со мной поступят несправедливо, не примут во внимание мою молодость?» С каждым часом жалость к себе становилась все острее. Убитую Галину Колесникову старался не вспоминать. Вернее, он гнал от себя эти воспоминания. «Случившегося не вернешь, — говорил он себе. — Сама виновата. Видела же, в каком я состоянии. Отдала бы сразу деньги! А теперь вот из–за нее…» Он искренне считал ее виновницей происшедшего.
