Засекин испытывал какое-то наслаждение от этой беседы. Он хмыкал, посмеивался. Потом шлепнул меня концом вожжи.
— Не спи, Феохарьюшка. Слушай, слушай, набирайся ума. — И Бочкареву: — Значит, я уже на твоем месте, и я уже хочу пристукнуть мерзкого насильника, а тебя облобызать, прижать к груди? Очень хорошо повернул, какой мужик тут не растеряется?
— Да есть ли у вас совестливая крупица? — с горечью проговорил Бочкарев. — Над чем смеетесь?
— Над тем, как ты покупаешь людишек на их же страдании. Я заметил: святость со временем меняет свои формы, а дрянь-человеки каждый раз очень быстро переходят на новую пищу…
— Я уже под богом! — нервно перебил Бочкарев. — И ничто со мной уже не случится! Как бы ты ни изгалялся, ирод! А вот с тобой и оолом твоим… предсказываю! Предвижу! На этом свете умываться вам кровавыми слезами, и на том — корчиться в геенне…
— И все оттого, что раскусили тебя, подлеца? — Засекин засмеялся, и я окончательно уверовал, что Бочкарев — дрянь-человек и что Засекин делает все правильно. И как же обидно мне стало, что Бочкарев уже в который раз обманул меня!
Тем временем начался спуск к Рябиновой гари, под колесами и копытами звучно трещал и лопался крепкий ночной ледок — в лужах и болотных разливах.
— Развяжи ему ноги, — тихо сказал мне Засекин.
— Да как же? — испугался я. — Убежит!
— Делай, что говорю.
И снова — будто поленом по голове. Да что происходит? Все с ума посходили? И Засекин — самый полоумный среди всех? И я категорически отказался развязывать путы на ногах дрянь-человека.
— Бунт на невольничьем бриге! — хмыкнул Засекин. — Придется тебя, Феохарий, за борт к акулам выбросить. Или на самой высокой рее повесить? Выбирай.
Я не знал, что такое невольничий бриг, реи, акулы, поэтому угроза ужасного наказания показалась мне реальной: неизвестное страшит именно своей неразделенностью на правду и неправду. И все же я уперся, не стал выполнять приказ хозяина.
Мы отстали от полицейского возка — керосиновый фонарь на облучке маячил оранжевой звездой за тростниковым редким клином. Под копытами звенело и чавкало. Засекин спрыгнул в грязь и пошел рядом с телегой. В какой-то момент он освободил ноги бандита от пут. Разрезал ножом? Я даже не заметил.
Бочкарев прошептал с изумлением:
— О господи…
Он вдруг свалился с телеги и побежал. Я обомлел.
— Дядя Фрол!
Засекин не спеша высморкался в платок, спрятал его в карман и только затем заорал:
— Стой! Стреляю!
Полицейские тоже завопили:
— Стой! Стой!
И началась пальба. Засекин стоял в грязи, широко расставив ноги, и всплески пламени из револьверного дула высвечивали его закаменевшее лицо, вытянутые руки…
Бочкарев удирал с таким шумом, что казалось, через болотные заросли несется табун лошадей. Полицейские и Засекин стреляли на звук. Но вот стрельба кончилась. Запоздало громыхнул винтовочный выстрел, и в наступившей тишине стали слышны протяжные стоны. Когда мы с Засекиным подбежали к Бочкареву, вокруг него уже толпились полицейские с фонарем. Бочкарев предсмертно дергался среди поваленного и ломаного тростника. Его выпученные глаза стекленели, вылезали из орбит. Опасаясь, что взгляд умирающего коснется меня, я убежал к телеге, завязшей в зарослях.
Уже мертвого Бочкарева взяли за руки и за ноги, понесли к нашей телеге.
— Опять малец расслабился, поддался ему, — слышался ровный голос Засекина. — Еще бы. Если весь народ смог охмурить, то мальчонку для него — раз плюнуть.
— Вот и доохмурялся, — возбужденный голос Потапыча. — Слава богу, что так все закончилось. А могло быть хуже…
Потом они бродили по лесу и болоту, искали меня.
— Не бойся, паря! — выкрикивал Потапыч. — Ничего тебе не сделаем плохого! Ты же геройский оол! Ценим тебя, ей-богу! Во всем разбойник виноват, мы же знаем!
— Испугался, — голос Засекина. — Да и мертвых он боится. Так что не откликнется, однако.
— В улус уйдет?
— Из города он. Приемный сын горбатого Ильи.
— Да ну! — поразился Потапыч. — Илья Петрович семьей обзавелся? Вот не знал. Надо будет наведаться.
XV
Я бежал лесом, дрожа от холода и страха. И темнота пугала, и мысли о покойниках, а когда наступило утро и ночные страхи поутихли — их место занял Засекин. Почему он сказал Потапычу, что Бочкарев опять охмурил меня? И так было стыдно за те два раза, когда подумал про Бочкарева хорошо. А тут, когда отказался спасать бандита, — такую напраслину на меня! Вместо благодарности! Я мотал головой, пытался думать о еде, но Засекин то и дело появлялся из-за ближайшего куста или дерева и с жуткой ухмылкой смотрел на меня. Был он точно такой, каким я увидел его в первый раз, в осень 1910 года. Везет мне на осень: почти все основные события моей жизни выпадали почему-то на эту пору. И родился я под осенним холодным ливнем в горах, и выбросили меня из Каттарабата осенью, после холерного летнего бунта. И усыновление мое затеяли осенью…
