Весь последний день в поле Кора остервенело вгрызалась тяпкой в землю, словно хотела прорыть тоннель, через который лежал путь к спасению.
Прощание было, хотя и без прощальных слов. Накануне вечером, после ужина они поговорили с Милашкой, как не разговаривали со дня рождения Пройдохи. Кора старалась невзначай сказать подруге что-то приятное. Конечно, ты все для нее сделала, у тебя золотое сердце; конечно, ты нравишься Мейжору, я знаю, какая ты на самом деле, и он знает. Это был ее подарок Милашке на добрую память.
Свой последний ужин она разделила с соседками по хижине. Как правило, они не собирались вместе, но Кора на этот раз сделала так, что, бросив свои дела, они сели за общую трапезу. Что с ними будет? Они были париями, но место их изгнания после того, как они там оказались, обеспечивало им некое подобие безопасности. Подобно тому, как раб глупо хихикает или притворяется впавшим в детство дурачком, чтобы избежать порки, подчеркнутая ненормальность этих женщин уберегала их от других тенет плантации. Ночной порой стены хижины Иова превращались в крепость, и междоусобицы со сварами и интригами обходили их стороной. Белые сожрут тебя и костей не выплюнут, но цветные также сожрут, за милую душу.
Кора сложила у порога свои пожитки: гребешок, квадратную пластинку из отполированного серебра, прикарманенную Аджарри в незапамятные времена, пригоршню лазоревых камешков, которые Нэг называла «драгоценностями». Ее прощальные дары.
Она взяла тесак. Взяла кресало и трут. И совсем как мать когда-то, выкопала с грядки весь ямс. Следующей же ночью кто-нибудь наверняка приберет к рукам землю и все тут перероет. Выстроит загон для кур. Собачью будку. Или же сохранит огородик. Он станет якорем, который не позволит хозяйке сгинуть в злой пучине плантации. Пока она не сгинет по собственной воле.
После того как деревня угомонилась, они встретились у хлопкового поля. Цезарь недоуменно покосился на ее выпирающий буграми мешок с ямсом, но ничего не сказал. Они пробирались через высокие заросли и от внутренней скованности только на полдороге опомнились и побежали. Скорость обоим кружила головы. Точнее, ее немыслимость. Страх окликал их поминутно даже в полной тишине. У них было шесть часов до того, как их хватятся, и еще пара часов до того, как патрульщики их нагонят. Но погоня сама по себе предполагала страх, как предполагала его вся их прошлая жизнь на плантации, и страх добавлял им скорости. Они пересекли луг, где почва была слишком жиденькой для вспашки, и вышли к болоту. Прошли годы с той поры, как негритята и Кора с ними бродили по грязной жиже, пугая друг друга рассказами про медведей, притаившихся аллигаторов и стремительно плавающих ядовитых щитомордников. Мужчины на болотах промышляли выдру и бобра; сборщики мха, обдиравшие стволы деревьев, заходили вглубь трясины, но не слишком далеко, словно невидимая цепь, приковывавшая к плантации, натягивалась и волокла их назад. Цезарь несколько месяцев подряд увязывался за трапперами, проверявшими силки и верши, так что выучился, как ступать по торфянику и илу, как пробовать слегой камышовые заросли, как определять островки твердой почвы. Сейчас он длинной жердью прощупывал расстилавшуюся перед ними темень, предполагая двигаться на запад, где, как показали ему трапперы, в трясине лежала череда островков, а потом отклониться на северо-восток и идти, пока болота не кончатся. Эта тропа, если с нее не сбиться, была самым коротким путем на Север. Они прошли совсем немного и встали, потому что в темноте их окликал чей-то голос. Кора недоуменно посмотрела на Цезаря. Он вслушивался, предостерегающе вытянув руки. Злобы в голосе не было. И принадлежал он не мужчине.
Опознав возмутительницу спокойствия, Цезарь шикнул:
– Тш-ш-ш, Милашка!
Едва Милашка засекла их, у нее хватило ума перестать аукать.
– Я сразу поняла, что ты задумала, – прошипела она, поравнявшись с Корой. – Сама крутишься вокруг него, а мне ни слова. И весь ямс выкопала, хотя ему еще зреть и зреть.
Через плечо у нее был перекинут мешок, сделанный их какой-то старой тряпки.
