— Привет, сын.
Это не была одна из тех маленьких холодных комнат для свиданий. Это был кабинет администрации. Дэнис не собирался уходить. Он так и сказал. Также не собирались уходить двое охранников-эйзи. И запись шла, потому что никто ничему не доверял, и они хотели иметь возможность доказать следователям, что во время встречи ничего не произошло.
— Привет, — произнес он в ответ. И подумал, что ему следует подойти и обнять отца в такой момент, перед всеми теми людьми, которые будут просматривать запись, однако, черт возьми, Джордан не приглашал его, Джордан сохранял невозмутимость и спокойствие, и если хотел что-то ему сказать, то собирался сделать это в определенном порядке. Все, что он сам должен был сказать — это «до свидания». Все, что он мог сказать — это «до свидания». Что-нибудь еще — и он может совершить ошибку, которая будет зафиксирована на ленте и разрушит жизни всех еще сильнее, чем уже случилось из-за него.
Такими словами, как: Прости, что я пытался торговаться с Ари. Прости, что я не сказал тебе. Прости, что тебе пришлось узнавать самому.
Все это заварил я. Все.
Не спрашивай о Гранте, предупреждал его Дэнис. Вообще не говори о нем. Члены комиссии могут проявить интерес к Гранту, если ты проболтаешься. Пусть они забудут об этом человеке.
— У тебя все в порядке? — спросил его Джордан.
— Прекрасно. А у тебя?
— Сынок, я?… — губы Джордана дрожали.
О Господи, он собирается раскрыть карты. Прямо на виду у всех.
— Мне все рассказали. Тебе не нужно все пересказывать. Пожалуйста.
Джордан глубоко вздохнул и снова расслабился. Джастин, я хочу, чтобы ты знал, почему я сделал это. Потому что Ари была такой силой в этом мире, которая ему не нужна. Я сделал это так же, как пытался бы исправить ошибочную ленту. Меня не мучают угрызения совести. И не будут мучить. Это было абсолютно продуманным решением. Теперь кто-то другой управляет Резьюн, а меня перевели, что полностью соответствует моим желаниям, перевели туда, где Ари не будет изменять мои разработки и присваивать себе мою работу. Я свободен. Я только сожалею — сожалею, что это вызвало такой шум. Я — ученый, а не водопроводчик. Так говорили следователи. Я поднял обратное давление, а они засекли это по записям в мониторах.
Вначале в его словах слышался гнев, настоящий, глубокий, сокрушительный гнев. К концу он остыл. Речь стала скучной, как заученный урок. Он был благодарен за такую холодность, когда Джордан передал ему инициативу.
Я знаю, почему ты сделал это, почти сказал он, но подумал, что это может выйти глупо. Вместо этого сказал:
— Я люблю тебя.
И почти потерял самообладание. Он закусил губу так, что потекла кровь. Увидел, что Джордан стоит, стиснув зубы.
— Мне, наверное, не разрешат тебе писать, — сказал Джордан.
— Я буду писать.
— Я не думаю, что они передадут мне письма, — Джордан выдавил слабую улыбку. — Они воображают, что мы можем передать послание в фразах типа привет, как погодка?
— Я все равно напишу.
— Они думают — они думают, что имеется какой-то ужасный заговор. Но его нет. Я уверяю тебя, сынок, что его нет. Но они боятся. Люди думают об Ари, как о политике. Для них важна эта ее сторона. Но они не думают о ней, в первую очередь, как об ученом. Они не понимают, что это означает, когда кто-то берет твою работу и выворачивает ее наизнанку. Они не понимают, что такое нарушение этики.
Нарушение этики. Господи. Он играет перед камерами. Вначале была речь, адресованная комиссии, но последние слова — скрытое обращение ко мне. Если он будет продолжать в том же духе, они поймают его на этом.
— Я люблю тебя, — произнес теперь Джордан. — Больше всего на свете.
И протянул руки. Кончено. Сцена окончена. Актерам полагается обняться. Теперь самое время пустить слезу.
После этого он не увидит Джордана. И не услышит.
Может быть, никогда.
Как автомат, он пересек это узкое пространство между ними. Он обнял Джордана и Джордан крепко обнял его и долго держал. Долго. Он кусал губы, потому что только боль помогала ему держаться. Джордан плакал. Он чувствовал рыдания, хотя и сдавленные. Но, может быть, это как раз на руку Джордану. Может быть, они правильно сыграли перед камерами. Он хотел бы заплакать, но почему-то не смог. Он чувствовал только боль в прокушенной губе и вкус крови во рту.
