Сквозь маленькую дверцу плиты виднелись горящие полешки, раскалившиеся до нежно-алого цвета. Яничка, рассказывая, то ахала, всплескивая руками, то молча качала головой.
А у меня перед глазами все пылало зарево в полнеба. В половину Бескидского неба.
…Я плутала, плутала по отрогам, отыскивая большую крутую поляну, и в какой-то момент оказалась на вершине Орловой горы. И здесь, открытая всем ветрам, чуть живая от холода, забыв о смертельной опасности, с восхищением засмотрелась на зрелище, представшее моим глазам. В половину неба разлилось зарево: густо-алое у горизонта, постепенно темнея, оно поднималось вверх, в бездонную глубину небесного свода над Верхней Силезией. Далекие глухие удары медленно раскатывались, расходились от истоков этого зарева. И я поняла в этот момент, с какими тяжелыми боями и потерями пробивается на запад, к победе, наша Красная Армия…
Мне так захотелось крикнуть ее бойцам: «Скорее, скорее освободите эту землю! Мы так вас ждем: советские разведчики, польские партизаны! Скорее освободите нас! Спасите, помогите мне! Здесь так холодно и страшно в этом лесу!»
Я еще но знала, что, оторвавшись от преследования, партизаны обнаружили мое отсутствие и у майора потемнело в глазах… Перенесший тринадцать ранений и три контузии, он приказал «не своим», дрогнувшим голосом:
— Немедленно оповестить всех связных! Взять под наблюдение выходы из леса к полицейским постам и участкам! Немедленно… На рассвете обследовать район бункера…
И никак не могла я знать, что в армии, которая, в огненном зареве, с тяжелейшими боями, идет в Горный Шленск, чтобы освободить его из-под гитлеровской оккупации, что именно в этой армии — рядом с сотнями тысяч бойцов — идет помочь мне, выручить из беды мой родной брат, лейтенант…
— О чем задумалась? — мягко улыбаясь, обращается ко мне Яничка. — Вспомнила то время, да?
Вспомнила… Всегда помню. Все прошедшие годы помню, как в свисте ветра, в кружении снежных хлопьев шла по открытой крутой поляне. Большой темный дом затаился в молчании. И словно кто-то шептал мне тихо: это чужой дом. Чужой дом…
Уже после узнала: хозяева «чужого» дома следили за мной от самой опушки леса и, когда увидели, что я пошла в сторону Хежыков, тут же позвонили в гестапо.
Могу ли я когда-нибудь забыть, как Хежыки укутывали меня в какие-то теплые одежки, поили горячим кофе, накладывали повязки на мои обмороженные, израненные руки? Как я цеплялась за Павла Хежыка, порой буквально висла на его руке, когда мы спускались с Орловой горы в долину, к Устрони…
Оставив меня на окраине города, Павел быстро пошел, почти побежал обратно домой, чтобы соседи-фольксдойчи не заметили его отсутствия. На какие-то минуты ему удалось упредить гестаповцев. И это, наверное, спасло обоих Хежыков.
Павла и его жену Зузанну держали в гестапо несколько дней, пытали, били, ставили к стенке и инсценировали расстрел.
Хежыки не выдали меня.
Об этом я тоже помню всю жизнь.
Дом показался мне надежнее, чем глубокий и черный овраг, на дне которого я так дрожала. Но едва я рискнула преклонить голову к подушке, хоть немного отдохнуть на деревянном топчане, как почти тут же хозяйка всполошен-но разбудила меня:
— Вставай скорей! Вставай! Немцы!
С остановившимся сердцем мы вместе смотрели в окно на серый рассвет. Глядели и цепенели… По той же тропинке, по которой ночью мы с Павлом Хежыком пробирались в город, сейчас медленно, вглядываясь в следы на снегу, спускалась цепочкой группа солдат в отвратной, мышиного цвета, форме.
А в доме находились лишь хозяйка, две ее дочери-подростка и я…
Да, светила, стойко держалась на боевом посту моя солдатская звезда!
Вечером, чуть слышно постучав в дверь, за мной пришел Франек Завада.
Майор уже знал, что я у поляков. Посовещавшись с партизанами, он решил, что безопаснее для меня будет укрыться на этот раз не в горах, а в городе или в селе — словом, в населенном пункте… Франек Завада предложил свою помощь.
И снова опасный, как всегда в тылу врага, на грани жизни и смерти, переход по городу, оккупированному фашистами.
— А вот здесь и находился бункер… — Яничка широко распахивает дверь. Секретарь райкома, впервые приехавший к Жердковой, слегка отодвигает плечом стоящего рядом Алойзы Яворского, вглядывается в темное, мрачное помещение.
