Он указал на некрасивого косолапого парня в ярко-красном халате, шагавшего поодаль с лопатой, держа за повод верблюда.
— Его зовут Палма. Он младший лама, таскал дрова в монастыре. Теперь живет у нас, пастушит…
Услышав свое имя, бывший лама затряс головой. Добродушное его лицо засияло улыбкой.
— Это я — Палма, — сказал он, хлопая себя по груди. — Я— хороший человек. Я бросил монастырь.
— Закуривай, — сказал Полосухин, протягивая папиросу. — Тут нужен подход, — шепнул он мне. — Ну, как жизнь молодая, господин лама?
Монах осторожно взял папиросу и заложил ее за ухо.
— Наш хамбо (настоятель) был плохой. Шпион! — неожиданно сказал он. — Его уличили. Снимал в черный ящик наших цириков на пограничной заставе. Мы, младшие ламы, давно говорили об этом.
— Курите, курите, не стесняйтесь нас, — сказал Полосухин, чрезвычайно довольный разговором. — Мы, так сказать, иностранные специалисты, граждане СССР…
— А взять нашего нирбу (монастырского эконома), — важно разглагольствовал бывший монах. — С какими он людьми водился? Ездил в губернский центр, пил кумыс со счетоводом больницы, а тот потом украл десять тысяч тугриков и бежал. Подумать только — десять тысяч тугриков! Деньги на больницу!.. Ай, плохие люди!
— Вот оно! Вот оно! Классовая подоплека, — снова сказал Полосухин, толкая меня в бок.
Обратный путь к машине был не труден.
Дул ветер, и степь просыхала на глазах. Вскоре на горизонте показались седлообразный холм и стена, напоминающая циклопическую постройку с качающейся вершиной.
— Быстрей, друзья, передвигайтесь Кто так ходит? Выше поднимайте ноги, не упирая на ступни! — командовал Полосухин. — Скоро вечер, а нам надо ехать. Видите — за скалой стоит наша чича…
Посмотрев в том направлении, куда он показывал, монах неодобрительно покачал головой.
— Нехорошо выбрали место, где поставить чичу, — сказал он. — Святой рассердится. Он видит все насквозь.
— Какой святой?
— Святой из стены. Он из любви к Будде замуровал себя в стену двадцать лет назад и живет с тех пор в темноте. Монастырский слуга каждый день носил ему воду и немного вареного пшена, — там, в скале, есть отверстие величиной с мой кулак. Он ставил туда чашку, а утром находил ее пустой…
— Фанатизм! — сказал Полосухин. — Ты темный человек, Палма. В городе я расскажу монгольским товарищам, они пришлют сюда пропагандиста… А что с этим святым сейчас?
— Он замурован. Он дал обещание жить в темноте, пока не умрет. Келья его шириной в три шага. Теперь ламы разошлись по домам, и я ношу ему пищу. Раз в семь дней он варит себе чай. Я бросаю ему куски аргала… Он ничего не знает, что делается на свете.
— Ты бы заговорил с ним, глупый лама, — сказал рябой Дагва-Тимен, подгоняя быков вперед. — О-о-о вы, быки, быки!..
— Стена толстая, голоса не слышно, — возразил монах. — Да святой и не станет слушать простого человека. Ведь он почти бог. Он два года ничего не ел, питался молитвами.
Любовь к сказкам и чудесным историям в характере у гобийцев. Пастухи с удовольствием прислушивались к болтовне монаха.
— Что значит — два года не ел? Объясни точнее, — строго сказал Полосухин.
— Его пища оставалась в чашке. Мы даже думали, что он умер. Но когда прошло два года, совершилось чудо. Он воскрес.
— Монах — человек испорченный, его пища — ложь, — извиняющимся голосом объяснил Дагва-Тимен.
Пастухи засмеялись.
— Погоди, дай послушать, — еще строже сказал Полосухин. — Почему же ты думаешь, монах, что святой ожил?
— Однажды смотрим — чашка с пшеном пуста. Мы кинули в отверстие стены огниво. Видим — из щели пробился дымок. «Чудо, кричим, чудо!» И хамбо говорит: «Молитесь, лама в стене сделался богом!»
— Интересно, — сказал Полосухин. — Любопытная легенда… Эй, стойте, стойте! — Схватив за повод переднего верблюда, он остановил весь обоз. — Стойте! Сейчас обрушится! Мы опоздали!..
Холм был уже близко от нас. «Додж» был хорошо виден. Камни, составлявшие стену, отчетливо различались, каждый в отдельности. Я посмотрел на вершину. Качающаяся скала едва держалась, колеблясь на самом краю. В котловину сыпались мелкие осколки. Мгновение спустя над степью пронесся звук глухого удара — скала обвалилась. Мы остановились в оцепенении.
