Стуча зубами, она поспешно устраивалась в этом гулко шуршащем, полном травяных запахов укрытии, стараясь не думать о возможных последствиях этой ее ночевки. Кое-как сняла с ног мокрые сапоги, развернула портянки и сунула ноги в ласковое тепло кожушка. Антон тщательно заделывал сеном лаз, и она, недолго размышляя, стащила с себя все мокрое, что только можно было стащить, туже завернулась в кожушок и, все еще дрожа и крупно вздрагивая, никак не могла найти положения, чтобы скорее согреться.
— Вот это ночлег! — удовлетворенно сказал Антон, с шумом устраиваясь рядом. — А что? Не хуже, чем в землянке, правда?
— Правда, — тихонько сказала она и, подумав, спросила: — А ты... по своему заданию или как?
— Я? — неопределенно переспросил он, подвигаясь поближе, вплотную к ее поджатым ногам. — Да почти что по твоему.
— Это как — вместе, значит, пойдем?
— Безусловно. Не возражаешь?
— Нет, что ты!
Зоська горестно вздохнула. Если бы не те ее нелепые страхи, все могло оказаться удачнее и даже интереснее, они бы заночевали в деревне, при людях, а не в этой поре, где хотя и теплее, чем в поле, но... Она, не шевелясь и почти не дыша, в три погибели скорчилась, забившись в самый конец этой прорытой кем-то норы. Все-таки в таком положении они очутились впервые, и она боялась этого непривычного и такого близкого соседства с этим, в общем, симпатичным, хотя и мало ей знакомым мужчиной. Хотя бы он не начал к ней приставать, она просто не знала, как повести себя с ним. С одной стороны, она была обязана ему, вытащившему ее из воды, устроившему в это убежище, согревшему своим полушубком. А с другой — кто знает, что у него на уме. Надо бы от него держаться подальше и вести себя по возможности строже.
— Ну как, греешься? — заботливо спросил он, все ближе придвигаясь к ее мокроватому, настылому боку. Голос его прозвучал совсем не так, как на пойме, — это был совсем другой голос, с нотками доброты и сочувствия, каким его Зоська привыкла последнее время слышать в лагере.
— Греюсь, — сказала она.
— Скоро согреешься, — пообещал он. — Это я знаю. Как-то заночевал осенью. Дождь шел, промок, сухой нитки не было. А в стогу все обсохло. Лучше, чем на печке в избе. Помнишь Заглядки? — вдруг спросил он без всякой связи с их сегодняшним происшествием, и она улыбнулась.
— А, Заглядки? Как же... Такие вечеринки устраивали!..
— Вечеринки на славу. Кузнецов это любил. Умел повоевать и погулять любил.
— Так молодой был.
— Молодой, да. Двадцать четыре года.
— Кажется, когда все было. А уже нет ни Кузнецова, ни многих, — горестно вздохнула Зоська.
— Кто знает, может, и нас скоро не будет.
— Нет! — зябко встрепенулась Зоська. — Не хочется об этом думать. Нельзя об этом. О другом надо.
— Это верно, что о другом, — согласился Антон. — Но о чем ты ни говори, как ни отвлекайся, а это в тебе сидит, как присохло. Как хвороба какая.
— Шумит все, — тихо сказала Зоська.
— Ветер. Шуметь долго будет. Зато нас не слышно. Заглушает.
— Все равно страшно. Тише надо.
— А ничего. Тут нигде никого.
Оба, замолчав, прислушались, но действительно вокруг было тихо, лишь снаружи глухо шумел в сене ветер. Завернутые в кожушок Зоськины ноги стали понемногу греться, влажная ткань исподнего помалу теплела, нора набиралась человеческого духа, и усталость сладкой волной расходилась по утомленному телу девушки.
— А знаешь, — сказал вдруг Антон, и она разомкнула смежившиеся было веки, хотя в абсолютной темноте все равно ничего не было видно. — Я помню, как ты была одета. Там, в Заглядках. На тебе было голубое платье в цветочки. Правильно?
— Правильно, — просто ответила Зоська. И платье в цветочки, и тот, единственный с ним танец под балалайку, когда Антон лихо выхватил ее из группы девчат и минут десять молча кружил по избе, она хорошо помнила и теперь радостно удивилась, что это же вспомнил и он.
— А танцевала ты ладно. В удовольствие.
— Так и ты... Ладный танцор.
— Любил девчат покружить.
— А теперь не любишь?
— Теперь не до того. Теперь самого война закружила.
— А ты это... Забыла, откуда ты родом?
— Да я из Восточной. Борисов, город такой, слыхала?
