Охрим Васильченко весело гремел котелками. Потом все умолкли, сопели, чмокали. На отсутствие аппетита никто не жаловался, да и каша была очень вкусная. Даже капитан Аксенов приговаривал:
— Хороша каша, хороша…
Все знали, что Кряхов, как всегда, принес новости об обстановке в Сталинграде, свежие газеты, письма.
Мы не ошиблись. Едва успел дежурный собрать котелки, как политрук сунул руку за пазуху, и пачка писем легла перед лампой. В один миг они разошлись по рукам. В блиндаже стало тихо. Каждый молча, затаив дыхание, читал вести из дому.
Только один Охрим Васильченко не знал, куда себя спрятать среди нашего короткого солдатского счастья: он не ждал писем, его родные в оккупации, на Полтавщине. Тяжело было смотреть на него в такие минуты, хоть отказывайся от писем или отложи чтение, пока он не отлучится из блиндажа. Но разве можно удержаться, когда пришла весточка из дому…
Это и учел, видно, Степан Кряхов, знавший про Охримово горе. Он вдруг торжественно поднял над головой еще один конверт и сказал:
— У меня есть письмо от одной девушки из Челябинска. Она просит вручить письмо самому храброму солдату. Кому прикажете вручить?
Мы, конечно, не задумываясь ответили:
— Охриму!
— Конечно, Васильченко!
— Ему, ему!
Так Охрим Васильченко за полтора года войны получил первое письмо.
Получил и боится читать, не знает, что с ним делать… Наконец разорвал конверт.
Я присел рядом с Охримом, увидел строчки, выписанные прямым, четким девичьим почерком.
На листке было написано:
«Я не знаю, кто будет читать мое письмо, ведь я пишу неизвестному солдату. Мне 17 лет. Если по возрасту я гожусь тебе в дочери — могу назвать отцом, а если ты немногим старше меня — назову тебя братом… От девушек и женщин нашего цеха собрали подарки для защитников Сталинграда… Знаем, что у вас в окопах тяжело и опасно… Наши сердца рвутся к вам. Мы работаем и живем только для вас.
…Хотя я далеко, на Урале, я живу надеждой на то, что снова вернусь в свой родной Минск. Слышите ли вы плач моей матери?..»
Васильченко перевернул страницу. Я успел прочитать конец письма:
«Убей фашиста, пусть на его родине будет траур, пусть его родные обливаются слезами! Бейте врага мужественно, так, как били их наши предки».
Охрим отложил письмо, поднялся. Ему не хватало воздуха. Он вышел из блиндажа. Через минуту вернулся, схватил автомат, сумку с гранатами… Ясно, задумал что–то неладное. Я встал у выхода, широко, по–морскому, расставил ноги. Васильченко понял мою позу — тут не пройдешь, — переступил с ноги на ногу, потом сел на край нар и, как бы оправдываясь, решил раскрыть свой дерзкий план.
Оказывается, Васильченко и Костриков в тайне от всех несколько дней подряд вели наблюдение за блиндажом противника, что прилепился на склоне кургана слева от нас. Они изучили подходы к нему, установили место дежурства часового, время смены караулов. Для выполнения задуманного ждали только удачного момента — сильного дождя или метели. И вот такой момент наступил… Костриков уже незаметно ускользнул из блиндажа.
Я крикнул дежурному:
— Немедленно задержать и вернуть Кострикова!
Это окончательно выбило Васильченко из равновесия. Он швырнул автомат и сумку с гранатами в угол, закричал, обзывая нас предателями.
Поднялись капитан Аксенов и политрук Кряхов.
— Стой, сталинградский солдат, ты почему петухом поешь? — крикнул на Васильченко кто–то из них.
На лице Охрима выступили крупные капли пота, глаза помутнели, рот перекосился. Только теперь нам стало ясно, что у него нервный приступ. Он упал на мои руки. Его трясло, он бился головой о мою грудь. Наконец Охрим успокоился и сразу же уснул.
Теперь мы обстоятельно выслушали Кострикова. План вылазки заслуживал внимания. Его одобрил даже капитан Аксенов.
А дождь не прекращался. Нельзя упускать такой момент: будет ли еще такой дождь, неизвестно.
На том участке до Кострикова и Васильченко действовала снайперская пара — Афиногенов и Щербина. Нужно узнать, что скажут они.
Разбудили Афиногенова. Он вскочил мгновенно, словно только и дожидался, когда его тронут за ногу.
— Пойдемте, я в этом районе знаю все ходы–выходы. Ох, какого можно задать им перцу!
