Душа Степана была прямой и близорукой и беспредельно верила в единственную правду своего восприятия. Стремилась делать добро, а делала зло и не понимала этого.
Только сейчас, на фронте, в боях, когда отношения людей предельно прояснились, освобождались от шелухи, когда в них обнажалось то главное, которого раньше не видел, не понимал Степан Самотоев, в душе у него стало что–то ломаться. Ломаться больно, жестоко. С той же прямолинейностью, с какой он воспринимал раньше свою близорукую правду, теперь он стал отвергать ее и ужасаться, казниться, хотя где–то все еще не верил, что жил и думал не так.
— Успокойся, Степа, — заговорил Шайтанов. — Старшина ударил тебя за дело. Хорошо еще, что за нарушение приказа и срыв разведывательной операции он не подвел тебя под трибунал.
— Как под трибунал? — опешил Самотоев, и мерцание в его глазах стало сбиваться. — Я же двух немцев убил.
— Дорого эти немцы достались, Степа, — продолжал Шайтанов. — Посуди сам, ведь «язык» у них был майор. Цены такому «языку» не было. Разве он двух твоих егерей стоил?.. Вдобавок еще и разведчиков своих потеряли.
Самотоев кивнул. Глаза у него стали притухать, рука, положенная на винтовку, разжалась. Он пошевелил затекшими пальцами и тоскливо посмотрел на Шайтанова.
— Соображать надо, — говорил тот. — Проворнее головой работать. Тихоходная она у тебя какая–то, Степа. Куда ее повернут, туда и прется! Бугор на дороге или яма, она все равно напрямик… Не догадается, что иной раз и обойти надо. Сообразить, когда прямо идти, а когда обойти.
— Вроде верно ты говоришь… — Самотоев провел по лицу растопыренной пятерней. Широкой, с короткими толстыми пальцами. — Выходит, по–твоему, я виноват?
— Виноват, — подтвердил Шайтанов, разглядывая большетелого, щекастого человека, с которым воевал рядом два месяца.
И тот неуемный чертенок, бродивший в душе Василия Шайтанова, наследственный в роду, снова стал вылезать наружу. Заметив, что Самотоев обескураженно ворочается возле валуна, пулеметчик усмехнулся и сказал:
— В Осоавиахиме ты, Степа, долго работал, вот голова и закисла.
— Что ты мне Осоавиахимом все время в нос тычешь? — рассердился ефрейтор. — Я и сам теперь кое–что понимаю… Только ведь все равно с такими, как ты, толку бы не было.
— Это почему же? — насторожился Шайтанов.
— Ни хрена вы учиться не хотели. Иа каждом сборе по кустикам расползались и анекдотики рассказывали. Надеялись, что другой за вас воевать будет, а вот самим пришлось на брюхе ползать да немецким пулям кланяться… Я плохо учил, а вы сами еще в десять раз хуже учились, а теперь вину на Самотоева хотите свалить. Эх вы, люди! Пока жареный петух не клюнет, небось не почешетесь… Ладно, тихоход я, соображаю туго. Ио зачем же меня по лицу бить!
На этот вопрос Шайтанов не мог ответить. Немыслимо трудно понять, почему люди бьют друг друга по лицу.
Лейтенант Дремов получил приказание немедленно прибыть в штаб полка.
— Есть прибыть! — откликнулся он по телефону и недоуменно поглядел на трубку: не ослышался ли он? Но в трубке уже пищал зуммер, напоминая, что разговор окончен.
Неужели комбат доложил, что в роте волынили со строительством оборонительной линии? Вроде бы не похоже. За всякую провинность капитан умел сам такую вздрючку дать, какую полковому начальству и не придумать.
Может, хотят его с роты снять? Вон во втором батальоне старшего лейтенанта Иволгина неделю назад комбатом назначили.
«Отказываться буду, — твердо решил Дремов. — Скажу, что с ротой едва управляюсь, а батальона не осилить». Не получится, как у Шарова. В жизни не научиться ругаться, как капитан умеет. Вернее, не ругаться, не то слово. Матерком Дремов при случае тоже мог пустить. Но так, как комбат, тоненько, с подковыркой, с Конфуцием…
На полпути в штаб Дремов устыдился своих мыслей о назначении командиром батальона. Месяц назад он в окружение попал, бегал с ротой по горам, как заяц, а ему теперь предложат батальоном командовать?
Он вдруг успокоился и решил, что вызывают его для какой–нибудь накачки. Вообще начальство за доброй вестью редко к себе требует, да еще чтобы немедленно.
