— Спас зачем? — насмешливо переспросил он. — Вы, товарищ ефрейтор, человек редкостный. Таких беречь надо. После войны их мало останется, а спрос, может, опять большой будет. Кончится такая суматоха, наверняка бдительность повысят, кинутся людей проверять… Вот потому я тебя сберегаю.
Пока Шайтанов и Самотоев воевали и выясняли отношения, бумажка, написанная химическим карандашом на четвертушке бумаги, шла своим чередом.
Политрук, прочитав рапорт ефрейтора Самотоева о том, что в составе маршевой роты скрывается сын кулака, задумчиво покрутил его, хотел порвать, но не осмелился. Он спрятал его в планшет с блестящими кнопочками и вместе с документами и списками состава маршевой роты передал по прибытии в штаб дивизии.
Там его прочитал начальник штаба и распорядился под расписку переслать в политотдел. Инструктор политотдела, рябоватый майор, доложил о рапорте комиссару дивизии, тому самому, который встретил на дороге маршевую роту.
— Это сигнал о том, что вражеские элементы просачиваются в передовые части действующей армии…
Комиссар усмехнулся и в душе не позавидовал вражеским элементам, которые сейчас проникают в стрелковые роты. Разбираться ему с ерундовой бумажкой не хотелось. Идет этот элемент на фронт — вот главное. Не в тылу же хочет спрятаться, а воевать идет, на передний край. Порвать надо рапорт — и дело с концом.
Но инструктор, поджав губы, смотрел на комиссара глазами, настороженными, как у легавой на стойке.
И комиссар направил рапорт Самотоева в особый отдел дивизии, а оттуда уже с резолюцией о необходимости провести расследование бумага попала в особый отдел полка, который принял на пополнение роту.
В общем, бумажка, написанная Самотоевым, не исчезла и не затерялась. Она не спеша, но настойчиво, как оса, залетевшая в комнату, кружила от стола к столу, из отдела в отдел. И те, к кому она попадала, так же сторонились этой бумажки, как сторонятся осы. Понимали, что надо ее просто прихлопнуть. Но каждый, к кому она прилетала, не решался расправиться с бумажкой–осой. Побаивался, если он прихлопнет, его же эта оса напоследок может ужалить. Так уж пусть лучше другой с ней занимается.
Так рапорт Самотоева оброс препроводительными письмами, украсился входящими и исходящими номерами и оказался у пожилого капитана в особом отделе полка, которому некуда было его пересылать.
Капитан любил порядок. Он подшил рапорт Самотоева в папку, папку занумеровал и внес в опись.
Так клочок бумажки, измятый и разлохматившийся по углам от долгого хождения, превратился в «дело».
Торопиться с расследованием капитан не стал. Решил, что при случае пойдет в роту, тогда и разберется. Пусть пока этот кулацкий сын за Советскую власть повоюет…
Но вот работников особых отделов собрали на инструктаж в дивизию, и там в докладе в числе лиц, ослабивших инициативу, упомянули фамилию капитана…
Шайтанов и Самотоев лежали с «дегтярем» в боевом охранении и не знали, что вчера в дивизии состоялось совещание работников особых отделов.
Темнота, которая скрыла разведчиков Никулина, была затаенной и пугающей. Где–то впереди на болоте еле слышно булькнула вода. Может, это нога разведчика оступилась с кочки, может, егеря, высмотрев днем, где укрылись пулеметчики, осторожно подбираются к ним, а может, просто со дна торфяной лужи поднялся вонючий пузырь и с плеском разодрал воду. Разве в такой темени что–нибудь увидишь?
Смотреть толку никакого нет, и глаза закрывать нельзя. Когда глаза открыты, уши лучше слышат. В такую ночь глухому крышка.
Когда занялся рассвет, неудержимо потянуло в сон. Под камнем, справа от Шайтанова, блестела крохотная лужица. Пулеметчик подцепил пригоршню ледяной воды и плеснул ее в лицо. Сон сразу отскочил и где–то притих. Но через несколько минут снова стал подкрадываться к Шайтанову.
«Дали бы волю, суток на двое без просыпу завалился, — подумал Шайтанов, потягиваясь, чтобы размяться. — В баню бы еще сходил…» Он стал прикидывать, какие из этих двух недосягаемых желаний он раньше исполнил бы, но в это время справа, где болото опоясывало густые заросли ивняка, назойливо застучали автоматные очереди и ухнуло несколько гранатных взрывов.
