— Ах, Томас, Томас, — меланхолично говорил он, наливая очередную рюмку, — что бы я только не дал, лишь бы побывать дома, выпить чашечку кофе с муттер, пройтись по Унтер-ден-Линден…
— Вы романтик, Эрни, — смеялся Краммлих. — Но если бы вам пришлось, как мне этой ночью, дважды перелететь линию фронта, вы бы крепко задумались, прежде чем сделали такое заявление.
— Жарко пришлось?
— Вам могу признаться: я решился открыть глаза, только когда мы уже пошли на снижение.
— Ну-ну, Томас. Я-то знаю, что вас никаким чертом не испугаешь. Велика важность — зенитки!.. Уже ради того, чтоб хоть час провести в родном доме, стоит рискнуть довериться доблестным пьянчужкам из люфтваффе.
Они выпили за родной дом — каждый за свой, — спаси их господи от американских и английских бомб. На улице опять шел дождь. Здесь все плохо, даже климат. За две недели октября солнце показалось только однажды, да и то сразу налетело столько «петляковых», что ему и рады не были.
— Кстати, Томас, — встрепенулся гауптман, — вы там случайно не видели старину Рекнагеля? Ну, того длинного. Мы с ним вместе кончали. Ловкач! Я слыхал, он до сих пор отсиживается в Берлине.
— Отсиживается? — с иронией повторил Краммлих и искоса глянул по сторонам. — Забудьте, что вы были с ним знакомы, шеф, — проговорил Краммлих одними губами.
— Неужели?..
— Когда за ним пришли, он…
Краммлих поднес палец к виску.
— Он был уже в постели. Его жену всю залило кровью. Она сошла с ума.
Дитц тупо смотрел на верхнюю пуговицу кителя Краммлиха.
— Я помню ее, — наконец сказал он. — И деток. Их было двое, прелестные мальчики. Старший уже ходил в гимназию… Кто же еще?
— Курта Нордвига помните?
— Как! И Курт?..
— Не выдержал пыток.
— Давайте-ка выпьем, Томас, — сказал Дитц, снова берясь за бутылку. — Знаете, я не думаю, чтобы у гестапо против них были какие-нибудь факты.
— Факты? А кому они нужны теперь! Остается только ждать: повезет — не повезет…
— Вы правы, Томас, — мрачно усмехнулся Дитц. — Знаете, что я сейчас подумал? Очевидно, мне придется отказаться от виста. Мне что-то везет в игре последнее время, и если полковнику надоест ежевечерне расплачиваться со мной наличными, он может вспомнить, что существует еще способ…
— К чему такие крайности, Эрни! — рассмеялся Краммлих. — Навряд ли донос отсюда дойдет сейчас до Берлина: зенитки иногда попадают. Не унывайте, наши до нас не доберутся!
Завтрак закончился в молчании.
Когда они уже шли по улице, Краммлих думал, как странно устроен человек. Вот он вернулся в этот город. Чужой город чужой страны. Но почему-то у него такое чувство, словно он вернулся домой. Ему приятны эти улицы, он с радостью узнает их. Как это понять? Неужели он оставил под этими деревьями часть своей души? Иначе почему бы согревала эта встреча.
— Ну, а чем еще развлекаются в столице? — прервал его мысли гауптман.
— Переводят деньги в швейцарские банки. Меняют марки на доллары, — улыбнулся Краммлих, но тут же осекся, увидав, как преобразилось лицо Дитца.
— Крысы бегут с корабля! Подлые предатели… Из-за них мы и проиграли войну!
— Вы не правы, Эрни, — как можно мягче сказал Краммлих. — Люди не хотят рисковать — и только. Их можно понять.
— Еще бы! Ведь первый среди них — ваш предусмотрительный папочка! Они готовы променять все: деньги, родину, честь…
— Опомнитесь, Эрни!
— Мне менять нечего. У меня есть только это, — Дитц дернул себя за ворот мундира («Хорошо, что поблизости никого нет, — подумал Краммлих, — надо бы ему проспаться»), — и родина. Но мне никто не предложит это обменять. А если бы предложили…
Выражение его лица было красноречивей всяких слов.
Томас Краммлих со своей палкой с трудом поспевал за ним. Заметив это, Дитц пошел медленней. Хмель уже выветривался из его головы, и возвращалась обычная сдержанность.
— Извините, — сказал он, — я совсем забыл о вашей ноге. Так и не подлечились. Вам это не помешает работать?
— Нисколько.
— Рад слышать. Мне бы хотелось, чтобы вы сразу же подключились к одному делу. Им занимаюсь я сам, но ваша помощь была бы очень кстати.
Он помолчал, но не потому, что ждал расспросов от Краммлиха. Он знал того достаточно давно, чтобы быть уверенным, что теперь обер-лейтенант заговорит лишь тогда, когда его об этом попросят. Он помолчал, чтобы еще раз взвесить ситуацию.
