Подснежник на бруствере - страница 11

Пассажирский зал переполнен, гудит от голосов, детского крика, чьего-то разудалого пения. Снег на перроне не убран, на вещах и каких-то ящиках беженцы. Суета, неразбериха, плач… Моих подруг провожает толпа родственников и знакомых, со мной только мама — маленькая, усталая. Я и не заметила, какой густой сетью морщинок легли на ее лицо прожитые годы, как состарила ее вдруг война.

— Береги себя, доченька, одна ты у меня на свете.

— Не бойся, мама, вернусь с победой! — повторяла я.

Маме заступать в вечернюю смену, дожидаться поезда она не стала. По русскому обычаю благословила меня на прощанье, еще раз припала к моей груди, сотрясаясь от рыданий. Я вывела ее на площадь к трамваю. Даже лучше, что прощание не затянулось. Долгие проводы — лишние слезы!

В поезде зареванные подруги удивлялись вслух: до чего же я бессердечная! Ни одной слезинки не проронила! Может, это прощание — последнее?.. А я, сама не знаю почему, была уверена, что останусь жива-невредима, вернусь домой с победой, снова обниму маму…

Старинный, с белой колоннадой дворец графа Шереметьева на подмосковной станции Вешняки знают многие. В начале войны музей-усадьба был закрыт; забиты высокие резные двери, заколочены окна. В щели между досок можно было увидеть мохнатые ковры инея на стенах дворцовых зал, промерзший, блестящий, точно лед на катке, паркет.

Дорожки парка за дворцом, обсаженные вековыми липами, вели к толстостенному зданию с замысловатой лепниной по карнизу — графской оранжерее. Здесь и помещалась Центральная женская снайперская школа. В двух смежных очень высоких и просторных оранжереях были девичьи спальни. Дощатые трехэтажные нары делили помещение пополам. По вечерам, когда девушки забирались наверх, нижние жильцы, слыша подозрительный скрип досок, каждый раз ждали, что шаткое сооружение вот-вот рухнет. Но нары, очевидно, были рассчитаны на сверхнагрузку.

Зима в сорок втором году стояла студеная, огромное помещение спальни-оранжереи было не просто отопить. Дежурные непрерывно подкладывали дрова, но не то старые печи плохо держали тепло, не то истопники были неумелые, только температура поднималась чуть-чуть. В нескольких шагах от раскаленного зеркала печи, разговаривая, мы видели парок изо рта друг друга. Более надежным было другое «отопление» — жаркое дыхание трехсот молодых курсанток, заполнявших к вечеру общежитие.

Вначале, не получив еще обмундирования, мы пестрой, разношерстной толпой ходили на завтрак, обед и ужин к соседям. По ту сторону шоссе, ведущего к станции, в новых многоэтажных корпусах размещалась Центральная мужская школа снайперов, мы пользовались их столовой и стрельбищем. Бравые, перетянутые желтыми ремнями ребята не скрывали улыбок при виде полугражданского девичьего воинства.

— Ни девчата, ни солдаты! — острили они.

Нас распределили по взводам и ротам. Командиры — строевые офицеры, среди них немало фронтовиков, попавших к нам после госпиталя. Взводом, где была я, командовал молодой, успевший и повоевать и получить боевое ранение лейтенант Александр Алмазов.

Начались первые, самые трудные — и для нас и для наших командиров — дни. Казалось, никогда не привыкнуть к строгому распорядку дня, к жизни по команде, к тому, что ни шагу нельзя сделать без разрешения, а из расположения части — никуда без увольнительной. Подъем в шесть, быстрый туалет, завтрак. Выходишь в поле засветло, возвращаешься в темноте — мокрая, измученная, голодная. А взводный еще «подбадривает»:

— Ничего, девчата, на войне все то же самое будет, плюс постреливают, минус крыша над головой.

Что такое война, мы знали лишь из книг и кинофильмов, из рассказов старших товарищей и полит-бесед, которые проводились в нашем «клубе» — полукруглой комнате, соединявшей спальни. Родными сестрами для нас были Зоя Космодемьянская и Лиза Чайкина, о которых взволнованно рассказывала на комсомольском собрании Саша Шляхова. Им, бесстрашным партизанкам, было намного труднее во вражеском тылу.

Фронта мы не боялись. Мы готовы были отдать жизнь за Родину, если понадобится, но как же трудно в восемнадцать девичьих лет просто встать до света по команде, выйти на холод, ползти с тяжелой винтовкой в снегу по-пластунски, стрелять в цель, когда замерзшие пальцы не чувствуют спусковой крючок, и шагать, шагать, шагать бесчисленные километры с полной боевой выкладкой, в мокрых валенках со сбившейся в комок портянкой, которая натерла пятку…