— Ну! — я перемахнул через капот, схватил таксера за грудки и пару раз встяхнул.
— Одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмой… — пропищал он. — От рождества Христова.
— Здрасти, приехали, — выдавил из себя я, садясь на крыло.
Тысячелетие крещения Руси… И вот теперь стало понятно, почему вместо скульптуры «Россия» в университете стоит бюст Ленина, и почему вахтерша грозилась обкомом, и почему Волгарь в таком обалденном состоянии, и почему транспорта на дороге нету… наконец, стало ясно, куда делся целый микрорайон с улицей Макеева, где находится мой дом — его начали строить только в две тысячи четвертом. Да, кстати… и жарковато для апреля… Непонятно было другое — что делать? Складывалось ощущение, что я теперь в гораздо большей жопе, чем час назад. Крутовато Акелла промахнулся…
Водила стоял чуть поодаль, беспокойно озираясь. И подходить ко мне боялся, и, в то же время, бросить автомобиль с ключами в замке зажигания, не мог. Видимо, как раз выбирал между накинуться на меня самому, или добежать до поста на плотине и сдать ненормального гражданина соответствующим органам.
Опачки! А ведь может быть значительно хуже! Если он сдаст меня с паспортом двухтысячного года, причем паспортом, где нет ни слова про счастливое коммунистическое будущее, с правами, замененными в две тысячи шестом, да еще с полным бумажником баксов и рублей, модификации две тысячи четвертого — с триколором. Это еще если забыть про коммуникатор и заткнутую за пояс Беретту. Поймают — из кгбшных подвалов не выйду никогда…
Стоп! А почему вахтерша назвала Семенова? Саньке же сейчас лет десять… он попросту из физиологических соображений не мог с телками в институте сегодня зависать.
— Тьфу! — шлепнул я себя по лбу.
Не Санька, а Евгений Борисович — его отец! Вот кто нарушал беспорядки в… как там ЮУрГУ двадцать лет назад назывался? ЧПИ? Вот-вот, в нем самом. А Семенов-старший — тоже физик, и башка у него варит ничуть не меньше, чем у моего драгоценного одноклассника! Вот он — мой билет домой!
— Слышь, — окликнул я таксиста. — Тебя как звать, товарищ?
— Николаем, — несмело отозвался он.
— Николай? Коля, значит… вот, что, Коля, — я достал из заднего кармана бумажник. — Сейчас я тебе дам сто баксов… долларов, то есть — знаешь, что это такое?
— Ага, — кивнул он. — Статья.
— Так… а триста долларов?
— Ну, — расплылся в улыбке Николай. — Это — совсем другое дело! А чего делать-то надо?
— Значится так… — протянул я. — Значится так…
Настала пора решать другую проблему. Завалиться к Семенову-старшему прямо сейчас я не мог. И дело даже не в том, что времени половина первого ночи — избытком такта никогда не страдал, тем более — в такой ситуации. Попросту я не знал, где он сейчас живет! С Санькой я учился с седьмого класса, а товарищ перешел в нашу школу именно тогда, когда его семья переехала в наш район, то есть через два года. Прийти к себе домой и сказать «здравствуй, мама, вот и я!» женщине, которая на год младше меня — это тоже попахивает шизофренией. Остается один вариант…
— Значится так, товарищ Коля, — повернулся я водиле. — Сейчас мы поедем поменять баксы… тьфу… доллары на рубли — самую надежную валюту в мире, а после отвезешь меня в какую-нибудь гостиницу. Знаешь, где можно валюту поменять?
— А то! — расплылся в улыбке шофер. — Поехали!
И такси покатило по тополиной аллее сторону северо-запада — мимо пельменной, ныне — ресторан «Красный Дракон», автоцентра ВАЗ, ныне — техноцентра VOLVO, мимо котлована, где будет стоять шетнадцатиэтажка, стянутая швеллерами. Теперь я смотрел в окно, не отрываясь. Здесь прошло мое детство, именно такими я помнил эти улицы. Многое изменилось с тех пор…
— Прежний-то был что надо, — жаловался по пути водила. — Трижды Герой Советского Союза, да и лет уж сколько было… солидный такой, сказал — как отрезал. А этот… тьфу! Ни одной медальки, с пятном на лысине, да и годками комбайнер не вышел. Без своей бабы — ни шагу… Перестройку эту удумал… может, вы мне скажете, что это за перестройка такая?
Признаться, у меня появилось легкое ощущение де жа вю.
— Перестройка — это когда каждый делает свое дело на своем месте. Честно, добросовестно делает. Вот и вся перестройка, — зевнул я, вспомнив курс истории.
