– Входи, Виктор-Просто и буднично, будто и не было десятилетней разлуки…
– Будем пить кофе…
Он покорно кивнул и медленно пошел к креслу, которое ему предложила Хорунжая. Впрочем, почему Хорунжая? Юля, Юлька, Юлия Карамышева. Его первая любовь, его первая житейская драма.
– Горячий?
– Да… Немного…
Не поднимая глаз, торопливо помешивал позолоченной ложечкой уже порядком остывший напиток, почему-то стесняясь отхлебнуть глоток-другой из фарфоровой чашечки.
Говорила в основном она. Калашников в ответ только кивал и мычал нечто не очень вразумительное.
– Что с тобой? Нездоровится?
– Есть чуток… – ухватился как утопающий за соломинку. – Голова болит и вообще…
– Не мог сказать раньше, – с укоризной молвила Хорунжая и положила ладонь на его плечо.
От этого прикосновения кровь неожиданно хлынула к лицу – он покраснел. Торопливо схватил чашку, залпом выпил ее до дна. Хорунжая с улыбкой наблюдала за ним. Он это чувствовал, но встретиться взглядами боялся. Совсем оробев, попытался куда-то спрятать свои большие жилистые руки, которые на фоне журнального столика красного дерева, уставленного прозрачным фарфором дорогого кофейного сервиза, выглядели грубо отесанными чурками.
– Кгм… Прошу прощения, Юлия Алексеевна, что я так… внезапно, но обстоятельства требуют…
– С каких это пор мы с тобой на "вы"? – бесцеремонно перебила его Хорунжая. – И можешь не объясняться: ты юрист, и я догадываюсь, где работаешь и по какому поводу явился ко мне. Во всяком случае, – добавила с горькой иронией, покривив полные, чуть припухшие губы, – явно не за тем, чтобы предаваться воспоминаниям.
– Да, Юлия, ты права, – Калашников уже взял себя в руки. – Не за тем.
– Бумагу, ручку дать?
– Зачем?
– Ну как же – протокол допроса… и прочее…
– Не требуется, – резко ответил Калашников и впервые посмотрел на нее в упор, гневно сощурив глаза.
Хорунжая с трудом удерживала слезы; ее глаза голубели мокрым весенним ледком, губы чуть подрагивали, на высокий чистый лоб упала тень тонких морщинок.
– Прости… – склонив голову, сказал Калашников, чувствуя, что сегодня он не в состоянии быть только следователем прокураторы: прошлое властно напомнило о себе.
Хорунжая быстро поднялась и прошла в спальню. Возвратилась она минут через пять. Калашников топтался у порога, не решаясь уйти и боясь остаться.
– Пойду я…
– Торопишься?
– Не так чтобы очень…
– Тогда посиди немного. Поговорим. О Басаргиной. Ты ведь за этим ко мне пришел?
– Да…
– Вот видишь… Присаживайся. Еще кофе?
– Не возражаю.
Хорунжая достала из серванта пачку "Мальборо" и закурила.
– Удивлен? – грустно улыбнулась. – Веяние века. Мода. А если честно – университетская привычка. У нас на курсе некурящих девушек, к сожалению, было мало. Теперь не могу бросить.
Хорунжая ушла на кухню и вскоре возвратилась со свежим кофе.
– Тоже привычка. И тоже далеко не безвредная.
– Журнал "Здоровье" почитываешь? – поинтересовался Калашников, с наслаждением вдыхая тонкий аромат; только теперь он заметил, что Юлия готовит кофе превосходно.
– Нет, до этого еще не дошла, – оценила юмор Хорунжая. – Но уже второй год, как начала ощущать, что у меня есть сердце.
– Болит?
– Нет. Иногда покалывает. Впрочем, пока очень редко. Жюли, возьми! – позвала болонку и бросила ей кусочек печенья.
Собачонка, подозрительно поглядывая на Калашникова, быстро схватила печенье и снова забралась под диван.
– Так что же ты хотел знать о Басаргиной?
– Все.
– Ого! Многовато, – засмеялась Хорунжая. – О женщине не знает все даже она сама. А что касается Варвары, то здесь у тебя явное фиаско: она жила довольно замкнуто. Кстати, меня она не очень жаловала. Как, впрочем, и остальных представительниц слабого пола. Чего нельзя сказать о мужчинах…
