Мой номер на третьем этаже. В нем достаточно места для двуспальной кровати и гардероба, дверцы которого примотаны проволокой. В умывальнике под краном ржавое пятно в форме слезы. Занавески закрываются только наполовину, и подоконник испещрен ожогами от сигарет.
В моей жизни было очень мало гостиничных номеров. Я благодарен судьбе за это. Почему-то одиночество и раскаяние кажутся мне частью их обстановки.
Я нажимаю на кнопку мобильного телефона и слышу сигналы автоматически набираемого номера. На автоответчике голос Джулианы. Я знаю, что она слушает. Я словно вижу это. Предпринимаю робкую попытку извиниться и прошу ее взять трубку. Говорю ей, что это важно.
Я жду… жду…
Она берет трубку. Мое сердце подпрыгивает.
– Что такого важного? – Ее голос звучит резко.
– Я хочу с тобой поговорить.
– Я не готова говорить.
– Ты не даешь мне возможности объясниться.
– Я дала тебе такую возможность позапрошлой ночью, Джо. Я спросила тебя, почему ты переспал со шлюхой, а ты сказал мне, что с ней тебе было легче поговорить, чем со мной…. – Ее голос прерывается. – Думаю, я оказалась паршивой женой.
– У тебя все спланировано. Твоя жизнь идет как по часам: дом, работа, Чарли, школа – ты никогда не сбиваешься с ритма. Я единственная вещь, которая не работает… неправильно работает… больше не работает….
– И в этом виновата я?
– Нет, я не это имею в виду.
– Что ж, извини, что я так стараюсь. Я думала, что строю для нас уютный дом. Я думала, что мы счастливы. Тебе хорошо, Джо, у тебя есть карьера и пациенты, которые думают, что ты можешь ходить по воде. А у меня есть только мы. Я от всего отказалась ради этого, и мне это нравилось. Я любила тебя. А ты взял и отравил колодец.
– Но неужели ты не понимаешь: то, что со мной случилось, разрушит все…
– Нет, не смей перекладывать вину на свою болезнь. Ты сделал выбор сам.
– Это была только одна ночь, – говорю я жалобно.
– Нет! Это была другая женщина. Ты целовал ее так же, как меня. Ты спал с ней! Как ты мог?
Даже всхлипывая и злясь, она остается категоричной. Я эгоистичный, незрелый, лживый и жестокий. Я пытаюсь выбрать эпитеты, которые не подходят ко мне. Не удается.
– Я ошибся, – слабо говорю я. – Прости.
– Этого недостаточно, Джо. Ты разбил мое сердце. Знаешь, сколько мне надо ждать результатов анализа на СПИД? Три месяца!
– Но Элиза не больна!
– Откуда ты знаешь? Ты что, спросил ее об этом, прежде чем решил не пользоваться презервативом? Я вешаю трубку.
– Подожди! Пожалуйста! Как там Чарли?
– Прекрасно.
– Что ты ей сказала?
– Что ты мерзкий изменник и слабый, жалкий, эгоцентричный калека.
– Ты этого не сказала.
– Нет, но хотелось.
– Я на несколько дней уеду из города. Полиция может спросить тебя, где я нахожусь. Вот почему тебе лучше ничего не знать об этом.
Она не отвечает.
– Ты можешь всегда найти меня по мобильному. Пожалуйста, звони. Обними от меня Чарли. Я пойду. Я люблю тебя.
Я быстро вешаю трубку, боясь услышать ее молчание.
Заперев дверь, я кладу тяжелый ключ глубоко в карман. Спускаясь по лестнице, дважды пытаюсь нащупать его. Вместо этого натыкаюсь на кита Бобби. Провожу пальцами по его поверхности.
Снаружи ледяной ветер толкает меня по Ганновер-стрит в Альберт-докс. Ливерпуль напоминает мне сумку старой женщины, набитую безделушками, обрывками, фантиками и недоеденными конфетами. Эдвардианские пабы теснятся рядом с монументальными соборами и деловыми кварталами в стиле ар деко, которые не могут решить, на каком континенте им положено находиться. Некоторые более современные здания так быстро одряхлели, что смотрятся как заброшенные игорные заведения, годные только на снос.
Хлопковая Биржа на Олд-Холл-стрит – величественное напоминание о тех временах, когда Ливерпуль был центром международной хлопковой торговли, снабжающим всю легкую промышленность Ланкашира. Когда здание биржи открылось в 1906 году, в нем были телефоны, электрические лифты, электронные часы и прямая телефонная связь с нью-йоркскими фьючерсными рынками. Теперь здесь хранятся, помимо прочего, тридцать миллионов записей о рождениях, смертях и браках, имевших место в Ланкашире.
