– Ты точно не поедешь? Я знаю, тебе хочется.
– А кто внесет за нас залог?
– Твоя мама.
Ее глаза сужаются, но она ставит чашку за порог.
– Я делаю это по принуждению.
– Ваше заявление будет учтено.
Она протягивает руку за ключами от машины:
– И я поведу сама.
Джулиана хватает куртку с вешалки в прихожей и захлопывает дверь. Чарли втискивается на заднее сиденье рядом с коробками и в возбуждении подается вперед.
– Расскажи мне еще раз, – просит она, когда мы выезжаем на не очень оживленную Принс-Альберт-роуд, идущую вдоль Риджентс-парка. – И ничего не пропускай, хоть здесь и мама.
Я не могу рассказать ей всю историю. Я и сам не уверен в деталях. В центре ее моя двоюродная бабушка Грейси – истинная причина, по которой я стал психологом. Она была младшей сестрой моей бабушки со стороны матери и умерла в возрасте восьмидесяти лет, из которых последние шестьдесят не выходила за порог своего дома.
Она жила примерно в миле от того места, где я рос, в Западном Лондоне, в огромном викторианском особняке с башенками на крыше, металлическими балконами и угольным подвалом. Во входной двери были проделаны два прямоугольных окошечка. Прижимаясь носом к зеркальному стеклу, я видел с десяток дробящихся образов тети Грейси, спешившей по холлу на мой стук. Она приоткрывала дверь ровно настолько, чтобы я мог в нее протиснуться, и затем быстро захлопывала.
Высокая и худая как скелет, с ясными голубыми глазами и светлыми волосами, в которых виднелись седые прядки, она всегда была в длинном платье из черного бархата и с ниткой жемчуга, который, казалось, светился на фоне черной ткани.
– Финнеган, иди сюда. Сюда! Пришел Джозеф!
Финнеган был терьером и был нем. Он повредил голосовые связки в схватке с соседской восточноевропейской овчаркой. Вместо лая он надувался и пыхтел, как будто хотел получить роль серого волка в пантомиме.
Грейси разговаривала с Финнеганом, словно тот был человеком. Она читала ему статьи из местной газеты или спрашивала его мнение о соседских делах. Кивала в знак согласия, когда он откликался пыхтением, сопением или пуканьем. У Финнегана даже было свое место за столом, и Грейси протягивала ему кусочки пирога, одновременно выговаривая себе за то, что «кормит животное с рук».
Когда Грейси разливала чай, мой она наполовину разводила молоком, потому что я был слишком мал, чтобы пить крепкий. Сидя за обеденным столом, я с трудом доставал ногами до пола. Если я отодвигался, мои ноги торчали из-под белой кружевной скатерти.
Годы спустя, когда я уже доставал ногами до пола и наклонялся, чтобы поцеловать Грейси в щеку, она продолжала наполовину разбавлять молоком мой чай. Может быть, она не хотела, чтобы я вырастал.
Если я приходил к ней прямо из школы, она усаживала меня рядом с собой на шезлонг, сжимая мою руку. Она хотела знать все о том, как прошел день. Что я выучил на уроках. В какие игры играл. С чем ел бутерброды. Она впитывала все детали, словно воображая каждый мой шаг.
У Грейси был классический случай агорафобии – боязни открытого пространства. Однажды она попыталась объяснить мне это, устав от моих расспросов.
– Ты боялся темноты? – спросила она.
– Да.
– Что, ты думал, произойдет, если выключить свет?
– На меня нападет чудовище.
– Ты когда-нибудь видел это чудовище?
– Нет. Мама говорит, что чудовищ не бывает.
– Она права. Не бывает. Так откуда же ему взяться?
– Отсюда. – Я похлопал себя по лбу.
– Точно. И у меня есть чудовище. Я знаю, что его не существует, но оно не уходит.
– Как оно выглядит?
– Десять футов ростом, вооружено мечом. Если я выйду из дома, оно отрубит мне голову.
– Ты это придумала?
Она засмеялась и хотела меня пощекотать, но я оттолкнул ее руку. Я ждал честного ответа.
Устав от этого разговора, она прикрыла глаза и поправила несколько прядок, выбившихся из аккуратного пучка на ее голове.
– Ты когда-нибудь смотрел фильмы ужасов, в которых герой пытается убежать, а машина никак не заводится? Он все поворачивает ключ и нажимает на педаль, но мотор кашляет и глохнет. А злодей уже приближается. У него нож или пистолет. И ты повторяешь про себя: «Быстрее уходи отсюда! Уходи! Он приближается!»
