Раздвигая занавески, я вижу снег на далеких холмах и остатки инея на лужайках. Может, у нас будет снег под Рождество – как в тот год, когда родилась Чарли.
Я больше не могу здесь оставаться. Как только полицейские найдут тело Элизы, они сложат два и два и примутся меня искать, вместо того чтобы ждать, когда объявлюсь сам. И это будет одно из первых мест, в которое они придут.
Моча течет в унитаз. Брюки отца мне велики, но я подтягиваю ремень, из-за чего материя собирается складками у пояса. Родители не слышат, как я иду по коридору. Я стою в дверях и наблюдаю за ними.
Мама, как всегда, безупречно одета: на ней кашемировый свитер персикового цвета и серая юбка. Разменяв пятый десяток, она раздалась в талии и так и не смогла похудеть.
Она ставит перед отцом чашку чая и чмокает его в макушку.
– Полюбуйся, – говорит она. – На колготках побежала петля. Вторая пара за неделю.
Он обнимает ее за талию и прижимает к себе. Я смущен. Не припомню, чтобы когда-нибудь видел их в столь интимной обстановке.
Мама подпрыгивает от неожиданности и ругает меня за то, что я к ней «подкрался».
Начинает суетиться насчет моей одежды. Говорит, что с легкостью ушила бы брюки. И не спрашивает, где мои собственные вещи.
– Почему ты не сказал нам, что приезжаешь? – спрашивает она. – Мы до смерти волновались, особенно после этих отвратительных статей в газетах. – Она говорит об этом, словно о комке шерсти, выплюнутом на ковер.
– Что ж, по крайней мере, теперь все позади, – строго произносит она, словно подводя черту под эпизодом. – Конечно, какое-то время мне придется не ходить в бридж-клуб, но, смею надеяться, скоро все забудется. Гвинет Эванс будет ужасно довольна. Она решит, что теперь от нее отстанут. Ее старший сын Оуэн сбежал с няней и оставил бедняжку жену с двумя сыновьями на руках. Теперь у дам будет другая тема для обсуждения.
Кажется, отец равнодушен к разговору. Он читает, так близко придвинув книгу к носу, словно хочет ее вдохнуть.
– Давай же, я хочу показать тебе сад. Он чудесен. Но ты должен пообещать, что приедешь весной, когда все зацветет. У нас собственный парник и на конюшне новая крыша. И сырость прошла. Помнишь тот запах? За стенами жили крысы. Ужасно!
Она вытаскивает две пары резиновых сапог.
– Не помню, какой у тебя размер.
– Эти подойдут.
Она заставляет меня взять отцовский плащ и ведет через заднюю дверь на дорожку. Пруд замерз и напоминает бесцветный суп, а земля выглядит перламутровой. Мама указывает на каменную стену, которую я с детства помню кривой, а теперь она стоит прямая и твердая, словно сложенная из конструктора. К стене прислонилась новая теплица с блестящими стеклами и свежевыструганными сосновыми подпорками. Подносы с рассадой стоят на столах, и корзинки, устланные мхом, свисают с потолка. Мама надавливает на кнопку, и мелкий спрей туманится в воздухе.
– Пойдем, посмотришь на старые конюшни. Оттуда вынесли весь мусор. Теперь там даже можно жить. Я покажу тебе.
Мы идем по тропинке мимо грядок, вдоль сада. Мама болтает, но я слушаю вполуха. Смотрю на нее: в проборе ее седых волос видна кожа.
– Как прошла акция протеста? – спрашиваю я.
– Хорошо. Мы собрали более пятидесяти человек.
– И против чего выступали?
– Против этой проклятой ветряной электростанции. Ее собираются строить прямо на водоразделе. – Она неопределенно машет рукой. – Ты когда-нибудь слышал звук ветряной турбины? Чудовищный шум. Лопасти вращаются. Воздух кричит от боли.
Поднимаясь на цыпочки, она протягивает руку и достает ключ из тайника над дверью.
В груди моей опять все сжимается.
– Что ты сказала?
– Когда?
– Только что… «воздух кричит от боли».
– Ах, ветряные мельницы, они издают ужасный звук.
Она держит ключ в руке. Он привязан к деревянной резной фигурке. Я непроизвольно хватаю ее за запястье. Поворачиваю ее руку и разжимаю пальцы.
– Кто тебе это дал? – Мой голос дрожит.
– Джо, мне больно. – Она смотрит на брелок. – Мне его дал Бобби. Тот самый молодой человек, о котором я тебе говорила. Он починил стену и крышу на конюшне. Построил парник и высадил рассаду. Такой прекрасный работник. Он водил меня посмотреть на мельницы…
