По пути в гостиницу «Альбион» я пытаюсь сложить вместе кусочки мозаики. Зашитое ухо пульсирует, но это только помогает мне сосредоточиться. Это все равно что сконцентрироваться перед включенным на полную громкость телевизором.
Бобби был примерно в том же возрасте, что и Чарли, когда потерял отца. Подобная трагедия может нанести тяжелую эмоциональную травму, но сознание ребенка формирует не один человек. Существуют бабушки и дедушки, дяди и тети, братья, сестры, учителя, друзья и еще уйма народу. Если бы я мог навестить и опросить всех этих людей, возможно, я и сумел бы понять, что с ним случилось.
Чего мне недостает? Ребенка отдают под опеку суда. Его отец совершает самоубийство. Печальная история, но не единственная в своем роде. Теперь детей не помещают под судебную опеку. В начале девяностых закон изменился. Старая система таила в себе широкие возможности для злоупотреблений. Требовалось совсем немного доказательств, а проверки и компромиссы исключались.
У Бобби были налицо все признаки сексуального насилия. Жертвы подобного рода находят способы защититься. Некоторые страдают травматической амнезией, другие хоронят свою боль в подсознании или отказываются осмыслять происшедшее. Вместе с тем есть такие социальные работники, которые скорее «подтверждают», чем расследуют обвинения в насилии.
Чем упорнее Бобби отрицал происшедшее, тем больше людей проникалось убеждением, что насилие имело место. И эта железная убежденность послужила основанием для расследования.
А что, если мы ошиблись?
В Мичиганском университете однажды провели эксперимент. Взяли краткое описание реального случая с двухлетней девочкой и представили его комиссии экспертов, состоявшей из восьми практикующих психологов, двадцати трех выпускников психологического факультета и пятидесяти социальных работников и психиатров. С самого начала организаторы эксперимента знали, что девочка не подвергалась сексуальному насилию.
Мать заявила о насилии, обнаружив синяк на ноге дочери и лобковый волос (который, как она решила, принадлежал ее мужу, отцу девочки) на подгузнике. Четыре медицинских осмотра не обнаружили признаков насилия. Два теста на детекторе лжи и совместное расследование полиции и Отдела защиты прав ребенка очистили отца от подозрений.
Несмотря на это, три четверти экспертов рекомендовали либо тщательно контролировать общение дочери с отцом, либо вовсе запретить его. Некоторые из них даже сделали вывод, что девочка подверглась содомии.
В делах о насилии над ребенком не существует презумпции невиновности. Обвиняемый считается виновным до тех пор, пока не доказано обратное. Это пятно невидимо, но несмываемо.
Эрскин – хороший психолог и хороший человек. Он ухаживал за своей женой, больной рассеянным склерозом, до самой ее смерти и учредил благотворительный фонд ее имени. Мел обладает убежденностью и социальной сознательностью, которые всегда были для меня упреком. Она никогда не играла в беспристрастность. Она знает то, что знает. И остается верна этому.
Я не понимаю, куда все это меня заведет. Я устал и хочу есть. У меня все еще нет доказательств, что Бобби знал Кэтрин Макбрайд, не говоря уже о его причастности к ее убийству.
За десять шагов до комнаты я понимаю, что что-то не так. Дверь открыта. Темное, как от вина, пятно расползается по ковру в сторону лестницы. Пальма лежит на пороге. Глиняный горшок, видимо, разбился, ударившись о ручку двери.
У лестницы стоит тележка уборщицы. На ней два ведра, швабры, щетки и набор влажных тряпок. Посреди моей комнаты застыла сама уборщица. Кровать перевернута и забросана содержимым разломанного ящика. Раковина, оторванная от стены, лежит под трубой, из которой тонкой струйкой течет вода.
Моя одежда раскидана по промокшему ковру вперемежку с вырванными из блокнота листками и мятыми папками. Спортивная сумка затолкана в унитаз и разукрашена дерьмом.
– Самое важное – это как следует убранная комната, не так ли? – говорю я.
Уборщица смотрит на меня с изумлением.
На зеркале мятной зубной пастой выведена надпись, полная местного колорита: «Убирайся или получишь». Просто. Кратко. Точно.
