У Зины был пятилетний сын, вылитая копия матери. И муж Леня, который с первого же взгляда производил впечатление необходимого довеска к полноценной семейной жизни, относительно полноценной. Был он вечно каким-то вареным, а потому и затырканным женой. Правда, причинно-следственная связь тут могла быть и иной: вначале человека затыркали, а уж потом он стал напоминать лапшу «Доширак», которой, строго говоря, в те времена в отечестве пока еще не существовало.
Вполне понятно, что в первый же полевой сезон, когда на участках вовсю рыли ямы под фундамент и выкладывали венцы, Арнольд Аркадьевич получил критическую дозу Зинаидиного облучения. Вероятно, тогда же они и поладили. Однако тайное стало явным года через три, когда дачники уже вовсю ковырялись на грядках, и стук молотков раздавался на участках лишь самых нерадивых хозяев, таких как, например, автор данного печального повествования. Вере, которая по-прежнему пребывала в мире иллюзий относительно добропорядочности мужа, с чем женская половина дачного общества смириться никак не могла, доброхотки открыли глаза самым жестоким образом. Произошло это в очереди, которая лениво дожидалась цистерны с колхозным молоком.
Некая бесполая особа в вылинявшем до состояния военно-воздушной дирижабливости халате негромко, якобы приватно, но и так, чтобы ее слова смогли разобрать зрители спланированного спектакля, как бы по-свойски, как женщина женщине, сказала Вере:
– Не жалеете вы, Верочка, Арнольда Аркадьевича! Хоть он, конечно, мужчина и крепкий, но все же…
– А что такое? – всплеснула Вера ресницами. И тут же подобралась, поняв, что Дирижаблиха сейчас выдаст какую-нибудь мерзость.
– Да как же, Верочка! Неужто вы ничего не ведаете? А я-то думала, что вы сами Арнольда Аркадьевича на отхожий промысел отпускаете. Мол, потому что силы в нем избыточные…
– Я вас не понимаю, – ответила Вера по-детски задрожавшими губами. И будто бы уменьшилась, сжалась, пытаясь спрятаться от глумливой подлости.
– Да как же. Ведь соседка-то ваша, нормировщица… – застрекотала Дирижаблиха. – Ведь у него же с ней уже давно. Просто неприлично получается. Вы вся такая хорошая, все для семьи. А он вокруг нее вьется. Да и не вьется даже уже, а просто прости-господи…
На Веру было жалко смотреть.
Вполне возможно, что она что-то и подозревала. Вероятно даже, что Арнольд Аркадьевич и раньше, в молодости, давал ей поводы для ревности. Может быть, у нее даже был тяжелый опыт обманываемой жены. Но тем не менее как бы то ни было раньше, как бы жизнь ни обкатывала на крутых семейных виражах, в очередной раз узнать такого рода вещи, да еще из уст столь мерзкой стервы, – это было словно кастрюлю кипятка на ноги опрокинуть. К такому не привыкнешь. Ну разве что годам к шестидесяти…
Взяв себя в руки, то есть уняв дрожь в губах, которая в такие мгновения делает невозможным достойный тембр голоса, Вера отчеканила:
– Я бы вам порекомендовала перенести свою необузданную фантазию на своего мужа. А моего, пожалуйста, не трогайте.
И ушла с прямой спиной, которая по мере удаления все более и более ссутуливалась. Вероятно, в той части Вериной фигуры, которая была невидимой для молочной очереди, происходила борьба с подступающими слезами.
Дома состоялось крайне тяжелое для Арнольда Аркадьевича объяснение. Но правда в конце концов оказалась на его стороне. Поскольку прямых улик не было, а косвенные обвинения он, будучи человеком не просто умным, а очень умным, последовательно расщепил до атомарного состояния.
Логика, конечно, вещь сильная. Однако чутье, этот бесценный дар наших животных предков, намного сильней. И через три дня Вера, которая все это время была одним туго натянутым нервом, соединяющим реальность с областью воспаленных фантазий, учуяла запах чуждых духов. Понимая, что и на сей раз муж сконструирует безукоризненное объяснение, она промолчала. Чтобы не спугнуть. Чтобы потерял бдительность и дал возможность уличить себя в низости и подлости по отношению к долгим годам совместной жизни, на протяжении которой она для него… И так далее и тому подобное, ожесточенно расчесывая до крови зудящую душу.
