Это уже был явный намек на содомский грех. Распалившийся Иоанн, судя по всему, не собирался оставить камня на камне от церковного здания, круша и ломая то, что криво стояло. Но беда заключалась в том, что криво стояло слишком многое.
— В монастыри боголюбцы дают вотчины и села на помин своих родителей, а иные вотчины и села прикупают сами монастыри, еще иные угодья выпрашивают у меня. Между тем братии во всех монастырях по-старому, а где и меньше, едят и пьют мнихи скуднее прежнего, и строения в монастырях нового не прибавляется, и старое пустеет. Где ж прибытки, кто ими корыстуется?
И тут крыть было нечем. Хотелось бы, но… Макарий еще раз посмотрел на спокойно сидевшего Артемия, окончательно уверившись в правоте своей догадки, и поклялся в душе, что когда-нибудь непременно придет — не может не прийти — тот долгожданный час, в который они поменяются местами, и тогда уже он, митрополит, будет сидеть спокойно, слегка покачивая головой в такт говорящему, а старцу придется повертеться, как ужу на сковородке. Вот как Макарию сейчас.
— Иноки должны орать не землю, а сердца, сеять не хлеб, а словеса божественны, наследовать не села, а царствие небесное… Меж тем мнози епископы наши думают о бренном стяжании более, нежели о церкви[49]. Казну монастырскую отдают в росты, тогда как божественное писание и мирянам возбраняет резоимство, — между тем все обличал и обличал государь.
«Ну, спасибо, что хоть митрополита не упомянул, — вздохнул Макарий. — Хотя кому тут неясно, что без моего согласия, пускай и молчаливого, такое никогда бы не творилось, тем паче повсеместно. Ну что ж, сын мой, ты хоть и государь, но уж больно молод, чтоб тягаться со мной на равных. Напрасно возомнил, что это тебе удастся. Лет через двадцать — может быть, а сейчас… Ладно, бой так бой, — и с неожиданным злорадством, почти весело подумал: — А монастырские земли ты все равно не получишь. Во всяком случае, пока я жив»[50].
Глава 5
ПЕРЕМИРИЕ, НО НЕ МИР
— Неужто ты и впрямь мыслил, что так легко и просто верх одержишь? — иронически, но в то же время с легкой долей сочувствия осведомился отец Артемий, глядя на захандрившего сразу после окончания собора Иоанна.
Нет, государь до последнего мгновения держался так, как должно царю. Разве что чуть-чуть перебарщивал — чрезмерно высоко вскинутая голова, излишне горделивый взгляд, — но и только. Лишь подрагивавшие крылья ястребиного носа, нервно раздувавшиеся вопреки его воли, говорили о том, что государь с трудом сдерживает нарастающее раздражение.
— А если и мыслил — тогда как?! — не спросил — выкрикнул Иоанн, вкладывая в эту фразу всю боль от несбывшегося.
Ему было вдвойне обидно, что долгожданный триумф не просто не случился, но при этом был так рядом — протяни руку и ухватишь — однако, как оказалось, лишь поманил своей близостью.
Вроде бы все учел Иоанн. Вопросы составил так, что практически всех прежних святителей надо гнать в три шеи с их тепленьких насиженных мест. Оставалось лишь полюбоваться тем, как они захлебываются в собственных нечистотах, моля о пощаде, после чего сменить гнев на милость, предложить руку помощи и решить все келейно. А в качестве уплаты за это потребовать монастырские и церковные земли, причем архиерейских, принадлежавших епископам и митрополиту он даже теперь после некоторого размышления решил не касаться — чтоб им было легче расставаться вроде бы с церковным, но в то же время чужим добром.
На деле же вышло, что оказалось неучтенным только одно обстоятельство, всего одно-единственное, но именно оно в конечном итоге стало решающим. Что именно? Да опыт. Обычный житейский опыт и навыки, не просто выработанные за много лет руководства теми же монастырями и епархиями, но доведенные до совершенства.
Вне всяких сомнений, первый голос принадлежал митрополиту Макарию, который, как оказалось, не просто мастер выдумывать всяческие небылицы про тех святых, которых было решено канонизировать. Не-ет. Он и тут сумел так заплести кружева своих словес, что клубки его речей оказалось не под силу распутать никому из царского окружения, даже старцу Артемию.
