— Может, все-таки для правдоподобности распределить этот миллион на несколько частей? — подала тут голос Светка. — Изначально идея была именно такая…
— А где я тебе найду столько надежных людей? — поморщилась, оглянувшись на нее, Воронцова. — Да еще таких, у кого не было бы толпы близких и дальних родственников, о некоторых их которых до поры, может, и не слышал никто, но кои, не ровен час, захотят урвать на дармовщинку свою долю добычи?.. И до кучи желательно — при громком титуле: природного князя никто лишний раз не спросит, на каком это основании он заполучил подозрительный вексель, а из безродной пташки, вроде тебя, всю душу вытрясут на раз!.. Так что ты, чухонец, единственный — и в то же время идеальный кандидат! — подмигнула она мне. — Знатен, одинок и каким-то образом сумел втереться ко мне в доверие!
— Из принципа украду у тебя этот духов миллион, — угрюмо буркнул я — конечно же, не всерьез — просто чтобы хоть что-то сказать.
— Только не трать потом все на какую-нибудь очередную Цой! — парировала Воронцова. — А то мне и в Пустоте обидно станет! А уж в подлунном мире и подавно…
Глава 22
в которой я стою, затаив дыхание
В зале, примыкавшем к личным покоям графа Василия Ростопчина, что называется, некуда было мерлин маны вхолостую слить. В ожидании утреннего выхода хозяина публика здесь собралась весьма разношерстная: самых разных полков офицеры, какие-то пузатые купцы с щуплыми напомаженными приказчиками, дамы — одни вырядившиеся, словно на бал, другие напротив, одетые весьма и весьма скромно. А также мастеровые и даже челядь из черни. Созерцая такую мешанину, можно было бы ненароком вообразить, что в графский дворец пускают всех без разбора, но мы уже знали, что это далеко не так: если мне и Милане пропуском послужили наши громкие титулы, то уже у фон Ливен — особы далеко не худородной — на входе потребовали предъявить приглашение, а не узрев оного, вежливо, но настойчиво посоветовали озаботиться его получением — и только потом явиться вновь.
В результате Тереза так и осталась за дворцовым порогом — с ней покамест было решено держать связь при посредстве Оши. Как и с Муравьевой — но о Маше нынче вовсе шел отдельный разговор.
Я и Воронцова заняли позицию вблизи дверей, ведущих на парадную лестницу. Особого труда нам это не составило: большинство присутствующих всячески стремились протиснуться в противоположный конец зала, туда, откуда должен был появиться граф Василий — дабы попасться хозяину на глаза среди первых. Перед нами подобной задачи не стояло: довольно было и того, что миновать нас Ростопчин не мог никак. Ну а спешить тут уже никуда не требовалось: едва ли кто-то в толпе ухитрится нас обставить и первым вызвать графа на смертный поединок!
Впрочем, коли найдется таковой охотник — флаг ему в руки!
Шинели и шапки мы оставили в гардеробе, оставшись в черных форменных кителях. Во внутреннем кармане моего, аккурат под знаком Ордена Всеслава Полоцкого — уменьшенной копии звезды для повседневного ношения — лежал и почти физически жег мне грудь выписанный Миланой вексель на без малого миллион империалов. Бумага была именной, и, ухитрись кто-то у меня ее выкрасть, взыскать по ней с Воронцовой он не смог бы ни гроша, но расстаться с драгоценным документом — оставив его, к примеру, Светке — я не рискнул: Ключ ведает, как все сложится через пару часов, и доверенное мне оружие последней надежды следовало держать наготове.
Пока, однако, все шло строго по плану: через Оши Муравьева бодро доложила, что ее рандеву с графом Василием состоялось и лимит маны у Ростопчина теперь не тот, что прежде.
«Сколько ты у него откусила?» — осведомилась Милана.
«Под триста мерлинов! — гордо сообщила Маша. — Своего рода рекорд! Думала, лопну!»
«Ни духа себе! — хмыкнула Воронцова. — И все это теперь твое?»
«Нет, что ты, — вздохнула Муравьева. — Столько за раз мне нипочем не усвоить. Максимум мерлинов шестьдесят переварю… И то никогда столько в один присест не пробовала. Не знаю, короче — как пойдет!»
Беседу их — Оши и меня подключила к «трансляции» — я слушал в смешанных чувствах. Вроде, следовало порадоваться, что на стартовом этапе обошлось без сбоев, но сама мысль о том, что и как провернула Муравьева, по-прежнему вызывала у меня оторопь. И пусть, насколько я мог судить, саму Машку ее роль в операции ничуть не смущала — наоборот, взялась длинноножка за нее с азартом и пылом — внутренне смириться с происходящим мне никак не удавалось.
