— Милорд… — ответил молодой офицер, вкладывая в брошенный на миледи взгляд всю ненависть, которую он только мог найти в своем сердце, — милорд, клянусь вам, все будет сделано так, как вы того желаете!
Миледи перенесла этот взгляд с видом безропотной жертвы; невозможно представить себе выражение более покорное и кроткое, чем то, которое было представлено на ее прекрасном лице. Сам лорд Винтер с трудом узнал в ней тигрицу, с которой он за минуту перед тем готовился бороться.
— Она не должна выходить из этой комнаты, слышите, Джон? — продолжал лорд Винтер. — Она ни с кем не должна переписываться, не должна разговаривать ни с кем, кроме вас, если вы окажете честь говорить с ней.
— Я поклялся милорд, этого достаточно.
— А теперь, сударыня, постарайтесь примириться с Богом, ибо людской суд над вами свершился.
Миледи поникла головой, точно подавленная этим приговором.
Барон Винтер движением руки пригласил за собой Фельтона и вышел из комнаты. Фельтон пошел вслед за ним и запер дверь. Мгновение спустя в коридоре раздались тяжелые шаги солдата морской пехоты, стоявшего на карауле с секирой за поясом и с мушкетом в руках.
Миледи несколько минут оставалась все в том же положении, думая, что за ней наблюдают сквозь замочную скважину, потом она медленно подняла голову, и лицо ее вновь приняло устрашающее выражение угрозы и вызова. Она подбежала к двери и прислушалась, затем взглянула в окно, отошла от него, опустилась в огромное кресло и задумалась.
Ей предстояло нелегкое дело: разобраться в замыслах Джозефа, проанализировать свое отношение к поступку Антуана и, самое главное, разработать план поведения в тюрьме, а точнее, план побега. Антуан когда-то говорил ей, что женщине негоже быть такой рассудительной, но признавал, что без этого качества она бы не выжила — в прямом смысле слова. Теперь Анна оказалась в положении не менее опасном, чем в монастыре или на корабле, но сейчас она была другой, она не видела, что бы могло ее остановить на пути к цели.
Итак, Джозеф хотел бы ее смерти, но готов ограничиться высылкой в южные колонии, где ей ничто не помешает отправиться к праотцам. Тем более, что и там за ней будут присматривать его люди. И тогда Джон-Эдуард останется беззащитным. Ни тетушки, ни слуги его не спасут, а Джозеф обязательно найдет мальчика, в этом она не сомневалась. Да и Луи-Гийом последует за братом — мысль о детях ужасала ее, но сейчас было не время прятаться от правды. Следовательно, она не только должна была остаться в живых, но и оставаться в Англии или хотя бы неподалеку от нее — так что южные колонии ей совершенно не подходили.
То, что сделал Антуан, приводило ее в отчаяние, но Анна не могла не признать, что он сдержал слово. Джозеф ни разу не упомянул о герцоге Бекингэме, зато знал все, что касалось ее. Анна слишком хорошо знала Антуана и понимала, что война эта будет продолжаться и есть только один способ ее остановить — открыто объясниться при личной встрече. Значит, им обязательно надо было увидеться еще раз — а для этого она должна была обрести свободу.
Все подводило ее к необходимости срочно выбраться из заточения. Срочно, ибо впереди у нее всего десять или двенадцать дней, потом участь ее станет гораздо хуже.
Итак, первые минуты заточения были ужасны: Анна металась между яростью и ненавистью, но постепенно она обуздала порывы гнева и подчинила чувства рассудку. Она свернулась клубком в кресле и принялась обдумывать линию поведения с этим ужасным офицером — ее тюремщиком. Он был предупрежден о ее коварстве, но не испытал ее чары в действии.
— Что ж, — сказала себе миледи, — может быть, если бы я пустила в ход силу, имея дело с женщинами, мне посчастливилось бы и я смогла бы их победить. Но я веду борьбу с мужчинами, и для них я всего лишь слабая женщина. Раньше мне это помогало, будем же и теперь бороться женским оружием: моя сила в моей слабости.
И, словно желая своими глазами убедиться в том, какие изменения она могла придать своему выразительному и подвижному лицу, миледи попеременно заставила его принимать все выражения, начиная от гнева, искажавшего ее черты, и заканчивая самой кроткой, самой нежной и обольстительной улыбкой. Затем ее руки стали искусно менять прическу, чтобы еще больше увеличить прелесть лица. Наконец, вполне довольная собой, она прошептала:
