— Согласен? — спросил Кристапович. — Смотри, у тебя выхода нет. Либо они Файку за какие-то ее дела взяли — тогда и тебя на всякий случай загребут, а там придумают чего-нибудь… Тем более, что компания у вас с нею — вся под вышкой ходит…
— Ну, уж прямо под вышкой, — хмыкнул было Колька, но тут же замолк ужас, видимо, не отпускал его.
— Впрочем, — продолжал Михаил, — маловероятно, что это связано с ее делами. Они жульем, шпаной всякой и блядями не занимаются. Расскажи еще раз все, как было.
— Ну, чего, как было, — забубнил Колька. — Идем, значит, мимо церкви, Воскресенье-на-Успенском, что ли, там еще бани рядом, Чернышевские. Ну, актер еще навстречу знакомый шел, я фамилию не помню, в кино один раз видел. Здоровый такой, фамилия нерусская, в пальто с поясом. Тут из-за угла машина, обычная «эмка», только ревет здорово, наверно, мотор другой, от «победы», что ли…
— Форсированный, — вставил Мишка, и они чуть было не заспорили о машинах — было им по двадцать семь лет… Мишка опомнился первым. — Дальше давай.
— Дальше ноги не пускают, — сострил Колька. — Ну, вот. Тормозят прямо рядом с нами. Я стал, ничего не понимаю, а Файка знаешь, чего сказала?
— Ну, повтори еще раз, — Мишка вел машину быстро, но не лихо, снег визжал под широкими шинами на поворотах, впереди уже поднимался в мелкой мороси недостроенный новый университет, с ревом обошел машину разболтанный «студер».
— Сделалась сразу бледная и говорит: «Это за мной, они красивых берут, мне рассказывали…», а дверца уже открылась, выходит такой фраер в хорошем драпе…
— А всего в машине сколько было? — перебил Мишка.
— За рулем один, грузин, похож на актера из картины «Свинарка и пастух», рядом еще один, рыжий, из-под зеленой шляпы патлы рыжие, как у стиляги.
— Мингрелы, — пробормотал Кристапович.
— Чего? — удивился Николай. — Ты, что ли, знаешь этих?
— Дальше давай, — буркнул Мишка, уже вжимая «опель», нескладно поворачивающийся длинным серым телом с тяжелым крупом багажника, в грязнейшие переулки возле Донского монастыря, виляя по задворкам и тупикам Шаболовки и притормаживая на Якиманке.
— Тот, что вышел, взял ее под руку и говорит с акцентом: «Барышня, садитесь в машину быстренько. Вас ждут в одном месте по важному для вас делу». Ну, Файка дернулась, совсем стала белая и садится молча. А я этого, конечно, за ривьеру левой, правой к яблочку…
— Не ври, — опять буркнул Мишка. Машина уже выбиралась к Солянке, пробуравив трущобы Зарядья, буксовала в талой грязи на спусках к реке, въезжала в глухой двор, и Колька с удивлением обнаружил, что по его короткому и неточному описанию Мишка сразу нашел Файкин подвал остановились точно напротив, в подворотне через улицу. Они сидели в «опеле», мотор тихо пел, Колька быстро заканчивал рассказ:
— Ну, не за яблочко, но за ривьеру — точно, и говорю, так, мол, тебя, и так, в рот и в глаз, отпусти даму, фрай. А он засмеялся, в рыло мне книжку красную сунул и говорит: «Иди, командир, иди. Идите, товарищ, не мешайте органам выполнять свои функции…» Или вроде этого — вежливо, сука. И с места рванули…
— От центра поехали? — спросил Мишка. — Ага. — Колька уже спускался следом за другом в подвал. Кристапович шел, будто домой к себе. У двери остановился, посветил плоским фонарем — с косяка тянулась веревочка под наклеенную на раму двери бумажку с фиолетовым оттиском. — Видел? спросил Мишка. — Знакомая картинка. Помню я их штемпеля…
— Они? — выдохом шепнул Николай. Кристапович не ответил, и так все было ясно. Откинул крышку фонарика со сдвижными цветными стеклами, поднес ближе к бумажке лампочку в жестяном полированном рефлекторчике вспомнился гиперболоид, соблазнительная легкость этой гениальной выдумки, непреодолимое желание попробовать сделать у тогдашнего, десятилетнем… Бумажка отклеилась и, легко колеблясь, повисла на веревочке. Отворили под тревожные вздохи Николая дверь, вошли.
— Тебе на дежурство когда? — спросил Мишка.
— Сегодня в ночь, в семь заступаю, — Колька с удивлением, будто в первый раз здесь, оглядывался. — Слышь, Мишка, смотри, порядок какой, как мы оставили. Что ж, они и шмона не делали?
