— Не валяйте дурака, капитан, — сказал мэтр. Усмешка у него была настолько естественная, что Михаил позавидовал и сразу поверил: действительно, не меньше, чем подполковник, да еще, небось, из разведки, если не из списанных смершевцев. — А то вы не знаете, что все это не имеет никакого значения — положено, не положено… Той организации, за которую мы с вами будем работать, все положено… А нам важно, чтобы вы были все время на глазах. А то мы там будем с этой сволочью мучиться, а вы тем временем снизу, из автоматика, звоночек: так мол и так, пороча звание советских чекистов, можете брать в данный момент… То-то товарищи обрадуются: они на нас всю «черную кошку» спишут…
— Ладно, пойду с вами, — сказал Мишка совершенно спокойно. Глупая мысль дергалась в голове — может, действительно есть люди, читающие по глазам, как по книге? Ведь видел гипнотизера в парке Горького, он еще и не то делал… Может, и мэтр-подполковник такой же гипнотизер, может, и он не догадался, не вычислил, а просто прочел Мишкин план по глупым Мишкиным глазам?.. — Пойду…
— И правильно сделаете, — вяло, будто вдруг потеряв интерес ко всему происходящему, закончил мэтр. Мишка оглянулся. Фред и те двое стояли, вылезши из малолитражки, у каждой двери «опеля», кроме той, через которую влез мэтр. — Сейчас соберемся, да и можно ехать, если не возражаете…
…Возле «Москвы» было шумно, народ расходился из ресторана, и какая-то загулявшая, в маленькой, косо сидящей каракулевой шапочке висла на мужике в шикарных, не по погоде — дальний, видно, человек — бурках и черной короткой дохе. «…А-поза-растали мохом-травою…» — голосила веселая дама, и доха солидно оглядывалась вокруг — правильно мужик, по-северному гулял… «Победы» и «зимы», бессовестно сигналя, сворачивали на Горького, и милиционер в щегольских ремнях посматривал с ответственного поста возле правительственного подъезда вполне снисходительно на это невинное бесчинство подгулявших тружеников. Недавно закончился последний сеанс, между Пушкинской и коктейль-холлом бродили парочки, не находящие сил разойтись по коммуналкам, нетерпимым к неофициальной любви… Из дверей «кока» вышел хромой пианист — пару раз бывал в этом знаменитом заведении Мишка, но успел приметить этого молодого еврея с безразлично-жестким выражением тонкого, очень красивого лица, светлоглазого и кудрявого поперек модной стрижке… Парень выглянул, поманил кого-то и скрылся внутри, и уже осталось позади это известное всей Москве место, и остался позади постоянно маячащий на углу, возле винного, полусумасшедший книжный вор и бывший поэт, которого можно было встретить в центре в любое время суток, и промелькнул справа урод на тяжелозадом битюге, все еще непривычный глазу, и Мишка резко крутнул влево и поймал в зеркальце послушно пошедший следом за этим несчастным «кимом» свой «опель» — эх, хороша все-таки машина, долго будет вспоминаться…
Желтыми кляксами пробивались фонари сквозь сырость, шли, утекая в переулки и тупички, по улице люди, из какого-то окна донесся жирный одесский голос, одобряющий сердце, которому не хочется покоя, и вдруг Мишка понял, что он уже не может ни на что рассчитывать. Уже идут к концу вторые сутки, как он — чужой всем этим лючиям, он да эти несчастные парень с девкой сзади него — отдельно, а все остальные вокруг — отдельно, все может сорваться, и в следующий раз он проедет по этой улице в глухом фургоне, за стенками которого мало кто предполагает живых людей… Чужой, и не двое суток, а всегда, с того проклятого вечера, такого же вечера в ноябре, когда отец спускался по лестнице, а сзади, умеряя шаг за намеренно не спешащим отцом, шел тот человек… Чужой.
Проехали мимо краснокирпичного, четырьмя иглами башен воткнувшегося в сизое небо собора, справа открылись ворота — из двора какой-то типографии выехала полуторка — вышли свежие газеты. Свернули, свернули еще раз… «Чужой, — думал Мишка, — если честно — то и Колька чужой…»
Они остановились, не доезжая метров трехсот до угла.
— Той же дорогой ехали, — бормотала сзади, как во сне, Файка, — той же дорогой…
