Моя мать преподаёт литературу. Прозвище «училкин сын» преследовало меня всю мою сознательную жизнь.
Когда я был маленьким, мне очень нравилось, что мама у меня такая умная, и так много знает. Вот уж помучил я её в детстве! Всё выпрашивал, чтоб она мне «что-нибудь» рассказала.
Мама мне рассказывала не сказки, а содержание произведений русской и зарубежной классики. Так что я знал, о чём написано в «Мёртвых душах», ещё до того, как научился читать. Но дальше всё оказалось сложнее.
Оказалось, что быть училкиным сыном — не так уж хорошо. Например, с точки зрения одноклассников.
Теперь мне приходилось доказывать одноклассникам, что я такой же, как они. И даже хуже. Что я — не маменькин сынок и не провожу время за чтением, напимер, «Мёртвых душ», или «Войны и мира».
Я выпендривался и притворялся. Я «нарушал дисциплину», «не готовил уроков». Я нарочно отвечал на трояки, когда знал на четвёрку, и даже на пятёрку. Я специально делал ошибки в тетрадях. Я прикидывался.
Даже поступив в институт, я постоянно ловил себя на том, что хотел кому-то доказать, что я — не «училкин сын». Хотя, по большому счёту, всем абсолютно наплевать, кто я, и чей я сын.
Мне не хотелось представлять собой объект для насмешек. Но как иногда противно было прикидываться!
Это что, трусость? Нет, трусом я тоже быть не хотел…
Что может быть слаще для человека, когда он остаётся в любой ситуации самим собой!
Увы… это счастье я всегда испытывал урывками…(и испытываю).
Я прочёл «Мёртвые души». Они понравились мне. Я их прочёл, потом открыл книгу снова, и даже перечитал кое-что. Я никому не говорил об этом. Никому в классе, а, тем более, матери.
Правда, я спросил у неё, что имел в виду Гоголь, описывая свой странный сюжет. Мать долго смотрела на меня. Она молчала. Выражение лица её было таким, как будто она раздумывала, как мне ответить. Как равному, или как ученику, который не врубается в тему.
Она молчала, и я молчал.
— Что — настоящее и что — ложное. В человеке, и в нашем мире. Вот что беспокоило Николая Васильевича, — наконец, произнесла она. — В принципе, это беспокоит каждого, чья душа более-менее жива. Способна чувствовать и соображать. Ты что, прочёл, всё-таки?
— Нет, — ретировался я. — Это я так. Куда мне эту книжищу читать, такую толстенную.
И я врубил рэп. Мать поморщилась и вышла из моей комнаты.
Мы живём с матерью вдвоём. Отец у меня, несомненно, был. Но это — совсем другая история.
Может, Чичиков тоже трусил? Трусил быть тем, кто он на самом деле? Вот и скупал себе мёртвые души…
Потому я перечитывал некоторые места поэмы Н.В. Гоголя, что находил в Чичикове родственную душу?
Моё первое детское воспоминание похоже на всю мою последующую жизнь.
Я осознал себя впервые довольно чётко, когда мне в лоб попали камнем.
Видимо, я гулял с мамой где-то около речки. Мальчишки с берега кидали в речку камешки, «блинчики», стараясь, чтобы плоский камешек ударился об воду несколько раз.
Видимо, один из таких камешков у кого-то из мальчишек соскочил с руки и попал прямо мне в лоб. Камешек летел низенько, да ведь и я был невелик.
Я до сих пор помню свои чувства. Сначала — недоумение, потом — боль, потом — обиду.
Это я точно помню. А дальше могу воспроизвести проишедшее только со слов матери.
На моём лбу вздулась огромная лиловая шишка. Я не заплакал!
Я прикрыл шишку рукой и спросил мать, далеко ли отскочил камешек, и сколько раз он стукнулся об воду.
Это было моё первое в жизни сознательное предложение.
Как рассказывала мать, я поздно начал ходить. И очень долго не разговаривал, почти до трёх лет. Она даже начала водить меня по врачам. Боялась, что у меня не в порядке с головой. До тех пор, пока мне в лоб не заехали камнем, я практически не разговаривал.
Мать рассказывала ещё и о том, что я в детстве почти не плакал. Даже тогда, когда бился головой. Потому что после первого злополучного (или счастливого) камня я бился головой обо всё твёрдое, что находилось вокруг меня. И всё твердое норовило попасть мне именно в лоб. В крайнем случае — по макушке.
