— Ну… э-э-э… может быть, молоко еще не пришло. Давай попробуем дать ему смесь и посмотрим, что получится?
— Ты думаешь? — В ее голосе зазвучала надежда.
Ребенок завопил с новой силой, и Эндрю начал понимать причину ее отчаяния.
— Думаю, стоит попытаться.
Она поднялась с дивана, небрежно отбросив волосы, выбившиеся из-под тряпочки. Лицо по-прежнему было изможденным, но немного просветлело, когда с нежным выражением она коснулась головки ребенка.
— Бедный маленький человечек.
Эндрю и сам не понимал, откуда это взялось, должно быть, интуиция, но он точно почувствовал, чего ей хотелось бы сейчас услышать. И с некоторым озорством взглянул на Мей.
— Бедный маленький человечек, такой же упрямый, как и я. Совсем замучил свою маму.
Замерев, она бросила на него испуганный взгляд, затем отвела глаза.
— Пойду приготовлю бутылочку…
Эндрю задумчиво посмотрел ей вслед. Мама. Одно новое определение — а какие разительные перемены!
Догадываясь, что Мей близка к срыву и что плач ребенка способен порвать канаты, не то, что истерзанные нервы, он направился со своим сыном по коридору в самый дальний от кухни конец квартиры. И так уж получилось, что им оказалась спальня. Эта комната была хорошо ему знакома.
Бирюзовые стены, ковер цвета слоновой кости и большая кровать орехового дерева создавали атмосферу уюта и интимности, которые словно окутывали вошедшего. Два круглых боковых столика, с висящими над ними бра из меди и хрусталя, два блекло-розовых кресла и старинный стол вишневого дерева.
Испытав знакомое ощущение, Эндрю медленно выдохнул. Две вещи здесь он любил особенно. Первой была прелестная лампа с ручной росписью на шелковом абажуре — олицетворение викторианского хорошего вкуса, хотя она вполне могла бы вписаться и в обстановку дорогого борделя. А второй — древний, окованный медью кофр, стоящий в изножье кровати и навевающий мысли о дальних путешествиях и тайнах. Из всех комнат обширной квартиры только спальня приоткрывала чувственную сторону натуры мисс Мей Поллард, не имеющую ничего общего с ее привычным образом.
Закрыв дверь, чтобы звуки не достигали кухни, Эндрю зашагал по комнате, пытаясь успокоить сына. Он отказывался верить собственным глазам.
На ум снова приходили мысли об обыске или разбойном нападении. Дверь шкафа была распахнута, на ручке одного из кресел висело платье. На гладильной доске высилась гора пеленок, на полу валялись носки, ворох детских вещей был свален на вишневом столике. Но больше всего его потрясло полотенце на абажуре «бордельной» лампы. Это была совсем не та Мей, которую он знал. Для той подобный беспорядок был абсолютно немыслим.
Почувствовав недостаток внимания, и теперь уже по-настоящему сердясь, новорожденный Макги закричал еще громче. Эндрю и не подозревал, что столь маленькое существо способно поднять такой шум.
Припомнив затравленное выражение глаз Мей, и уже начиная испытывать отчаяние сам, Эндрю принялся энергично качать ребенка, тщетно ища способ утихомирить его. Лицо малыша так покраснело, что казалось, кровь вот-вот брызнет из всех его крошечных сосудов, и Эндрю понял, что нужно срочно что-то предпринять. Понимая, что Мей при виде этого хватил бы удар, но не в силах придумать иного выхода, он сунул свой мизинец в ротик сына. Тот мгновенно перестал плакать и присосался к пальцу, словно маленький вакуумный насос.
— Только не вздумай говорить маме, головастик, а то она с меня кожу живьем сдерет!
В таком положении Эндрю удалось продержаться до прихода Мей. Когда она вошла в комнату с бутылочкой смеси, он незаметно убрал палец.
Малышу это не понравилось, и он снова выразил протест единственным доступным ему способом.
Решив, что мать непременно захочет сама успокоить ребенка, Эндрю приготовился передать его ей. Но она протянула бутылочку.
— Вот, — мягко сказала Мей. — Думаю, ты ему нравишься больше, по крайней мере, сейчас.
Эндрю внезапно почувствовал себя скверно. Плачущий ребенок. Новоиспеченная мать, которая считает, что потерпела фиаско в первые же три дня. А мука, написанная в ее взгляде, разжалобила бы даже камень. Не зная, как поступить, он стиснул зубы и взял бутылочку. Мгновенно воцарилась тишина, нарушаемая только детским сопением и жадным причмокиванием. Эндрю не мог сдержать улыбки — счастье имело вид бутылочки с детской смесью.
